Напомню, что похвастать развитым логическим мышлением я никак не могу (и, пускай я и называю себя рационалистом до мозга кости, рациональность некоторых моих поступков могу проследить исключительно я). Собственно, поэтому мысль о том, что логика будет присутствовать в моей университетской программе, как предмет, притом с вытекающими последствиями в виде экзамена по завершении курса, заранее вынуждала меня дрожать. Первые две лекции показались мне не столь ужасными, но сегодня... Сегодня мы перешли непосредственно к сути. Стоит заметить, сути элементарной.
"Давайте переведём простейшее предложение на язык классической логики высказываний", — скучающим тоном произнёс лектор и щёлкнул пультом для проектора, после чего на экране возникло:
Если бы он ей не сказал, она ни за что бы не узнала, а, не спроси она его, он бы, хотя и знал, но не сказал. Но она узнала. Значит, она его спросила.
В этот момент мой многострадальный мозг почувствовал себя 14-летней девственницей, которую собираются принудить к проституции и уже забросили в тесную тёмную комнатушку к пяти кавказцам. От того, чтобы истошно не закричать и не выбежать из конференц-зала галопом, меня удержали два фактора: преподаватель, харизматичный молодой мужчина, который в общем-то лично мне ничего дурного не делал и только почему-то слишком уж часто на меня поглядывал (хотя мне бы тоже хотелось увидеть своё лицо в те минуты) и сидевшие со мной в одном ряду одногруппницы, которые, бросив взгляд на высказывание, понимающе закивали и принялись что-то истово чирикать в тетрадях. Ненавижу умников. Если только не я умничаю в данный конкретный момент, естессно!
Три часа прошли для меня с одной только мыслью: "Всё это, конечно, интересно и здорово, но... нахрена?"
Мозг же, который в итоге явно принудили к проституции, может заявить лаконично и ёмко: это было больно.

I'm not looking at you.Усталость — это то, что я чувствую последние несколько лет. Существую от усталости до усталости. Работа утомляет до тошноты. Работу сменяет быт и справляется с этим делом не хуже. Между бытом и работой просачивается отец, который так и не определился: ненавидеть меня со всеми вытекающими или вспомнить о родительском долге и кудахтать надо мной, как наседка — мать не успела как-то. Ту холёную шлюху — мою ровесницу, что периодически с ним съезжается, я в счёт не беру.
В месте, где я протираю штаны этим вечером, нет ничего дурного, скорее, наоборот: и музыка такая — что надо, и алкоголь сразу видно, что не бадяжат, и на цокольном этаже не слышно шума ливня с улицы. Меня утомили чёртовы июньские муссоны: они уже который год, как не чисто символические, не на три дня.
Лёд мерно бренчит в стакане — не выпускаю его из руки, словно боюсь, что отнимут — дрянная привычка. Я, как и любой «добропорядочный гражданин», хожу выпивать по пятницам. Иногда и не только по пятницам, но не вижу в этом ничего предосудительного. Здесь это называется «развлекаться», да только я, если признаться, как-то не испытываю безудержного веселья, пускай порой безмерно стараюсь.
Частенько находятся сердобольные, тонко чувствующие мои страдания и всей душой, да и не только ею, желающие притупить их. Эдакие предложения об оказании гуманитарной помощи обычно служат мне отмашкой к отбытию из заведения: чего доброго, не отмажусь, если помедлю, чего доброго, даже обрадуюсь. Вот и сегодня — только досадно, что слишком рано. Поспешно отшивая добровольца, широким жестом кладу купюры на стойку, перетекаю с высокого стула на пол, постепенно разгоняясь, всё ещё твёрдой походкой взбегаю по лестнице и, делая шаг с крыльца, раскрываю зонт.
На улице пара-тройка самоубийц помимо меня. Прогуливаться в такую погоду — себе дороже, но сегодня я безлошадный. Намеренно. Быть может, мне даже хочется сымпровизировать себе больничный и разнообразить будни походом к врачу.
Капли бьют асфальт не жалея, наотмашь, лужи пузырятся, от земли валит пар. Я шагаю по бутафорскому кипятку. Дышать ещё труднее, чем обычно, и я понемногу начинаю жалеть: до дома не близко. Но: взрослый человек, личный выбор…
Стоя на краю бордюра, скрупулёзно примеряюсь, куда спрыгнуть, чтобы не провалиться в воду по колено — а так оно и случится, прими я неверное решение, не иначе. И только заношу ногу — в переулок с рёвом, на бешеной скорости влетает нечто, которое секундой позже размазало бы меня по дороге. Причём ногу-то я, идиот, убрать не успел, но зато заслониться зонтом — сколько угодно, и назад меня оттолкнуло порывом ветра и тучей брызг. Кажется, это было метко, про самоубийц-то.
Ошарашено заглядываю в тёмный проём между домами и, конечно же, ничего не увидев, чертыхаюсь сквозь зубы. В два неловких прыжка преодолеваю ранее казавшийся недосягаемым рубеж.
И уже заходя за угол дома, слышу:
— Эй, химэ, — долетает глухо, откуда-то издалека, мешается с барабанной дробью дождя.
Это всегда звучит слишком по-настоящему, не суть важно — во сне или наяву. Во сне он ещё называет меня Хикару, до чего не снисходит на самом деле: только сокращение да это, презрительное. Меня, правда, уже не раздражает, я только делаю вид…
Коротко встряхиваю головой и бреду дальше. Кудо, конечно, мастер на спецэффекты, но его не было слишком давно, чтобы так размахиваться: я бы выпал в осадок и от простого «привет». А сейчас, должно быть, мне снится очередная бредятина под утро вторника, или это вовсе глюки с перепоя. Крепче сжимаю рукоятку зонта: ну, а вдруг разберёт алкоголический тремор? Считаю перекрёстки: отчего-то невероятно сложно не сбиться с первого на третий, а с третьего...
— Химэ.
...на девятый.
Он стоит в тени дома в непромокаемой куртке, в руках — шлем (и на том спасибо). Железный конь, немного не дослужившийся до звания смертоносного, дожидается поодаль, как ему и полагается — на подпорке, чуть завалившись на бок. Мне вдруг стал безмерно интересен его байк, и я, слепо щурясь, вглядываюсь в него, отнюдь не в ездока. К сожалению, Рё не разделяет моего любопытства.
— Мёрзнешь, — без вопроса произносит, но краем глаза я замечаю, как характерно он вздёргивает брови.
Проклинаю закатанные до локтей рукава и мурашки, как по команде побежавшие по предплечьям. Я не смотрю, но точно знаю, куда смотрит он: взглядом сползает от запястья с татуировкой, сегодня почти закрытой ремнём часов, к локтю, по плечу поднимается к шее, ухмыляясь, ждёт, пока я разнервничаюсь и сглотну, и только потом цепляется глазами за крест у меня на груди. Сам даже не знаю, из чего он: дерево, пластик — чёрный крест на чёрной верёвке, безделица. На нижнем выступе вмятина узкая, мелкая — только на свету и вблизи разглядывать — от его зубов.
Рэйдзи сам носит распятье, такое же пустячное, но более приближенное к оригиналу, и терпеть не может распространяться на эту тему, как, впрочем, и на большинство других. Раньше у меня было похожее — досталось от матери, да только я его где-то просрал (или мне помогли: отца христианская атрибутика приводит в бешенство, а мне она, должно быть, нравится ему назло) и долго потом убивался.
Приоткрываю рот, чтобы втянуть побольше воздуха.
— Опять сменил квартиру? — он слегка наклоняет голову набок, не вымокшая до конца седая чёлка падает на лоб.
Я киваю. В предыдущей, как выяснилось, течёт крыша, а ведь втёрли мне её за приличные деньги.
Адресов за последние полгода я сменил столько, сколько не менял за всю жизнь. Собрать манатки — это, как выяснилось, не проблема. Сменить студию — тоже, когда вся аппаратура не казённая, а лично твоя.
…не то, чтобы я не был в курсе, что это не помогает.
— А ты так и не сменил джинсы, — скептически растягиваю уголки рта.
Они у него убогие, затасканные до неприличия. Кажется: зацепи ногтем — разойдутся по шву. Но ему, конечно же, нет никакого дела: в этой жизни столько занимательного помимо житейских вопросов.
— Асакуса, — продолжая гнуть свою линию, само собой, безошибочно называет квартал, — Не то чтобы на тебя похоже.
Я усмехаюсь, дескать, тебе ли судить, что на меня похоже. Но он, тем не менее, прав.
Перед глазами одно и то же в такие моменты: начало весны, прохладно ещё, такая же вот ночь, подворотня. Я стою, впечатанный в стену, не помня себя. В бок упирается дуло, а на горле — его рука. Грубая сухая ладонь, длинные пальцы, костяшки, до предела обтянутые кожей. Мне трудно спутать её с чьей-то ещё. «Если ты, кретин, возомнил себя гением шифровки», — Кудо так близко, что, я скорее, чувствую его шипение на своём лице, нежели слышу, — «то заруби на носу: я найду тебя где угодно. Ясно?» Я, зажмурившись, что-то мычу, поначалу — просто, затем — в его губы. Когда большой палец с нажимом проходится по щеке, понимаю, что могу, наконец, свободно вдохнуть, но выходит похоже на всхлип в агонии. Рё смеётся и убирает пушку. «Да ну, купился, что ли?», — говорит, кусая мой подбородок и сгребая в охапку, — «Ты слишком забавный, чтобы дырявить тебе кишки». Меня бьёт крупной дрожью. Я обеими руками обхватываю его плечи только чтобы не рухнуть на колени, но он воспринимает это совсем иначе. Издевательски бросает мне что-то вроде «давно не виделись, химэ», оставляя метку у основания шеи.
— Что тебе нужно? — понижаю тон, когда Рэйдзи делает шаг навстречу, и умудряюсь не отступить назад, — Не считая «переехать меня на своём драндулете», — победа здравого смысла над рефлексом уводит меня в браваду.
— С чего ты взял, что мне что-то нужно? — он сегодня хорош в своём актёрстве, даже не чувствуется, что забавляется, — Может, я поздороваться хочу.
— Так вперёд, — произношу со всей благосклонностью и слегка надменным, деланным видом, опускаю взгляд в землю.
Меня, оказывается, уже минут пятнадцать, как сносит дождевой ручей.

Если Рё спит, будить бесполезно — я пробовал, и не раз. В труп тыкать палкой — и то КПД больше будет. Голова у меня после вчерашнего немного трещит: я изрядно выпил — выгреб и изничтожил все свои запасы, если быть точным. Кудо, конечно, содействовал, если успевал отнимать, но не то, чтобы прилагал к этому усилия: ему же того и надо было. Пьяный я ещё беспомощнее трезвого, несмотря на сваливающийся как снег на голову кураж.
Я рассматриваю его, забравшись на кресло с ногами и, поразмыслив немного болезненно скрипящими извилинами, прихожу к выводу, что если это и можно назвать романом, то только с собственным идиотизмом. Больше мои функции схожи с функциями подстилки для не блещущего выдрессированностью кобеля: на мне можно дрыхнуть, меня можно жевать, да и трахнуть, если прижмёт, совсем неплохо. Сравнение, что и говорить, классное: приласкал обоих... Ухмыляюсь больше про себя, мерно водя ручкой по листку нелинованной бумаги.
Я знаю, кто он. С некоторых пор не могу отрицать собственных доводов, да и не вижу необходимости. Меня, долбоёба, увы, ничто не останавливает, как бы ни было стрёмно. А стрёмно, к слову, бывает чертовски, да только ровно до того момента, как я позволяю к себе притронуться. Есть грешок: захлёстывает иллюзией, будто бессмертный, после того случая. Охотно верю, что он может причинить мне вред, просто пока не хочет его причинять. Судя по своим собственным поступкам, я рассчитываю, что «пока» растянется на долгие лета, или, что вероятнее, моё общество надоест ему быстрее. Не знаю, можно ли надоесть при встречах раз в месяц от силы на сутки, сводящихся все, как одна, к сексу. Но я стараюсь: строю из себя чёрт знает кого, цепляюсь самым омерзительным образом к какой-то совершенно неважной херне, делаю вид, что меня не трясёт, когда он заявляется с чужими засосами, пока их ещё ни с чем нельзя спутать.
Он мне, сказать по правде, нравится, этот якудза. И не то, чтобы я идиот и совсем не научился прятаться, да я бы в крайнем случае просто умотал в Осаку и там осел — благо, есть связи: я просто хочу, чтобы меня находили. И чтобы выставляли идиотом, тоже хочу. Особенно в такие моменты, когда убеждаешься, что люди, как ни крути, все одинаковые: уж не знаю, скольких он там и за что перелопатил, а дрыхнет абсолютно умиротворённо, зарывшись носом в подушку. И хмурится изредка, как ребёнок.
Утро выдалось ветреным, из приоткрытого окна раздаётся свист, сквозняк с особенным тщанием откидывает и треплет штору. Рэйдзи ёжится и, бормоча что-то нечленораздельное, закрывает лицо руками. Я слегка зол на себя, что не успел.
— Ты умеешь рисовать? — спрашивает он в следующую секунду, будто только что не продирался к реальности в муках.
— Немного, — пожимаю плечами, щёлкая колпачком ручки.
— Дай сюда, — Кудо так резко протягивает руку, что я машинально прижимаю тетрадь к животу и отодвигаюсь.
— Ну нет, — только и смог буркнуть я, чтобы хоть как-то оправдать свои действия.
Я уже успел раз десять проклясть себя за то, что расслабился, а он только прыснул. Дёрнул за ногу и после характерного грохота и полуминуты матерных оборотов, затащил меня на футон.
— Уэмура, ты хуже школьницы, — гоготнул Рё лишний раз, нависая надо мной.
— Ты, видать, знаешь в них толк, — отзываюсь я, вплетая руку в его патлы в попытке хоть как-то обезопасить себя.
— Ну а то, — ухмыляется совсем беззлобно, даже со снисхождением.
Откинутая тетрадь ненадолго вспархивает в воздух и, описывая полуовал, шлёпается на пол, раскрытая. Рё отрывается от меня взглядом и, судя по его морде, видит её же и складки одеяла с тенями из синих чернил. Цыкает, как мне кажется, с издевательским видом:
— Талантище, — и затыкает меня прежде, чем я начинаю бухтеть.

— Привет, Хи, — произносит он серьёзно и от этого вкрадчиво.
Снова делаю глубокий вдох и морщусь — сердце некстати пропускает удар.
— Здравствуй, — выдох.
Я обхожу его и иду дальше. Не слышу шагов и того, как заводится мотор, а потому не тороплюсь. Правда, иду всё равно чуть быстрее: то ли протрезвел, то ли дождь поутих.
То ли то, чего я точно не ощущаю сейчас — это усталость. У этих историй всегда один конец, но я отчего-то всегда его забываю и хочу убедиться вновь.
Что, если я не ошибаюсь, если это не предутренний сон вторника, и если мир не перевернулся, его покоцанный мотоцикл будет стоять у дома в Асакусе, часть которого я снимаю.




Прослушать или скачать Morphine Whisper бесплатно на Простоплеер

Не отступай назад —
Сожми кулак и бей,
Пока не рухнут в ад
Последние колонны Вавилона наших дней!

Не нужно больше ждать —
Сожми кулак и бей!
Нам нечего терять:
Мы бесполезный мусор под ногами сверхлюдей.

Не дай себе упасть —
Сожми кулак и бей!
Смотри: власть скалит пасть,
Она боится нас, и это значит — мы сильней!

Не отступай назад —
Сожми кулак и бей!
Пойми, что этот ад
Не стоит слёз из глаз твоих детей.

Не нужно больше ждать —
Сожми кулак и бей!
Нам нечего терять,
Кроме своих оков, решёток и цепей! ©

Куртки и обувь оставлены в прихожей — основной рубеж пресечён.
Не столь важно, почему я шиплю сегодня: это только повод, как и вчера, две недели, полгода назад. Механизм прост до омерзения и изучен вдоль и поперёк: шипит — надо заткнуть. Разнообразие? До него никому нет дела в этом вопросе — сейчас и всегда. Я из тех, кто привык работать на результат. Ты из тех, кто ищет кратчайший путь. С наименьшим сопротивлением или нет — пыль, никчёмная мишура. Неинтересно с таким запалом.
Сжимаешь волосы у затылка в кулаке, тянешь книзу — не больно, в порядке вещей. Синяк во весь бок, которому никак не дают пожелтеть — вот, что больно. Меня не волнует и это: бок, бедро, спина — их было много. Я не из тех, кто сбегает. Я из тех, кто втягивается.
— Рэйдзи, — я почти не вижу в полумраке, мне можно почти не открывать глаза, когда так запрокинута голова. Нет необходимости смотреть: эти два слога вспыхивают в моём сознании красным огнём, их нельзя ни с чем спутать, — Рэй-дзи…
Я дышу глубже, тон становится ниже: мне сносит крышу то, что от этого «Рэйдзи» совершенно точно надо обороняться, а я отступаю. Намеренно. В угол.
Босые пятки неслышно ступают по полу. Не подтекает кран, ветер не прихлопывает створку форточки — халупа, которую я знаю вдоль и поперёк, растворяется. Вокруг халупы плавится мир. В моей реальности есть стол, на который я натыкаюсь и безотлагательно оседаю, и табурет, с полпинка летящий под него, куда-то туда, в небытие.
Покорно приоткрываю рот навстречу твоему языку и нарочно не придвигаюсь, касаюсь напряжённых предплечий, извернувшись, провожу носком стопы вдоль ноги, сколько могу. Это длится считанные мгновения, и я всегда проклинаю себя за то, что не успеваю прочувствовать, отстраняясь от способности анализировать ситуацию так же резко, как твои руки вплотную прижимают меня к тебе. Я капитулирую одномоментно: мелко дрожат пальцы, когда я обвожу ими твоё лицо.
— Рэй…дзи… — голос больше не мой: я хриплю и срываюсь на шёпот, ухмыляясь, опускаю подбородок — волосы падают, глаз не видно — так лучше. В них нет ничего, кроме бешено пляшущих отблесков. Наверное, красных.
Я вспоминаю, что «Рё» говорить куда проще, когда из груди сам собой вылетает стон от трения наших тел. Есть ли разница между Рэйдзи и Рё? Непременно подумаю над этим, когда не буду прижиматься иссушенным ртом к этой жилистой шее, впиваться зубами в остро выступающую ключицу с намерением оставить на ней следы.
Слишком много препятствий между нами, слишком мало — в моей голове. Я в остервенении, чертыхаясь, стягиваю с тебя майку, собираюсь отбросить подальше… Застываю. Отстраняюсь тут же, как обожжённый. Стискиваю тряпку в руке.
В кухню возвратились стены и пол, послушно заходили часы. Между пальцев проступает горячая чёрная влага. Я готов поклясться, что ещё секунду назад не видел дальше собственного носа, но теперь отчётливо различаю дыры, зияющие на ткани.
— Хи? — оскал. Свистящий, дробный смех. С уголков рта течёт.
Она везде — на полу, на столе, на моих ногах, слишком заметная даже в темноте. Я хочу просипеть то же, что и раньше за этот вечер, но вдруг страшно закашливаюсь, прижимаю руку к губам. Сомневаться не приходится — во рту солоно. Кровь.
Свет настигает меня ударом лбом о впередистоящее кресло. Мерно гудит вентиляция, а мужик на соседнем сиденье косится на меня, как на ненормального — кажется, даже отодвинулся. Я с трудом сглатываю, опускаю глаза и отворачиваюсь, бормоча нечто извинительное.
В иллюминаторе темно. Раньше в нём хотя бы мелькали огни взлётно-посадочной полосы.
Красные огни.
Я прошу стюардессу принести мне водки. Водку на этой неделе я ещё не пил.

Хочется иметь больше людей, которым можно было бы выговариваться на любые темы. Потому что те, немногочисленные (тот единственный?), явно устают от моих изливаний. А тех, которым я бы так хотела выговориться по сокровенному, волнующему поводу впервые, я просто боюсь потерять, не обретя до конца.
Я хочу острее чувствовать грани, и уметь, когда надо, падать спиной в чужие руки. А когда не надо, даже не предлагать такую затею.


Прослушать или скачать Muse Sunburn бесплатно на Простоплеер

Японцы, я люблю вас, но только не тогда, когда вы придумываете что-то в жанре хоррора.
Вот чёрт меня дёрнул, коротко ухватив смысл "Saya no Uta", пойти искать подробности сюжета. Это ещё один мой недостаток: если идея или факт трогает меня за живое, я не могу остановиться. Особенно, если это связано с тем, что меня пугает.
Всё, что я могу сказать, досконально изучив вопрос: это очень страшно, ребята. Мне уже можно не играть: я всё представила куда как ярче, чем оно есть на самом деле. Эта штука давит сразу на две мои больные мозоли.
А всегда первоклассные в этой области японские саундтреки лишь подливают масла в огонь.


Прослушать или скачать Saya no Uta Song of Saya бесплатно на Простоплеер

Очень редко, но бывают такие моменты, когда мы культурно выпиваем с сестрой. Правда, учитывая то, что компания слишком хороша, наше "культурно" непременно превращается в хаос вне зависимости от количества и крепости алкоголя. И есть у нас одна родственная в этом случае будет очень уместно сказать, что все люди братья черта: неожиданно напоминающий о себе в состоянии "подшофе" основной инстинкт.
И если ей ещё как-то спокойно, то мне искренне делается стрёмно, когда до меня доходит, что мы одни в пустой квартире.
У меня совершенно очаровательная (здесь должно быть другое слово, но я не могу при всём желании) при всей внутренней инфантильности сестра.
А ещё моя сестра любит ходить при мне в нижнем белье.
Я завязываю

"Какой дурак будет писать отказ от госпитализации, тем более, уже находясь в больнице?" - спросите вы.
Я тот несчастный дурак. Особенно мило это выглядело с учётом того, что за пару часов до я подписала бумагу, подтверждающую, что нахожусь в здравом уме и твёрдой памяти и осознаю, в какое отделение меня кладут.
А всё знаете почему? Потому что по новым госстандартам с моим диагнозом лежат 35 дней, ни больше, ни меньше, и в общем-то никого не волнует, что обследований дай бог 15 наберётся. Не отпускают переночевать домой в выходные дни, не выпускают вообще за пределы учреждения — до того внезапных ревизоров боятся. Всем плевать, что это тупое и беспардонное занимание коек, а уж на частные жизни плевать тем более. Никого не волнует, что я абитуриент, что через две недели мне будет нужно лично довозить документы в вуз, "не выпустим" и всё. А уж то, что я приехала, как была, без вещей...
Это — по страховке. Хочешь управиться за неделю — нет проблем, знай раскрывай кошелёк. Езжай куда хочешь в свободное время, живи в двухместной палате одна. Может быть, специально для тебя починят томограф, чтобы просветить тёмную головушку.
Я решила, что сдохнуть на физкультуре, если меня загоняют без освобождения, будет куда приятнее и проще. Заведующая, преисполненная загадочности, предложила мне выйти в коридор и крепко поразмышлять, тем самым дав доктору "хоть кофе попить", а я процедила, что времени в двухчасовой очереди из одного человека с меня довольно, и размашисто расписалась на отказной.
Десять лет грезила о работе в медицине. Благородные цели, закалка, самопожертвование. Круто. В какой заднице десять лет торчала моя голова?
Зато благодаря подготовке к госпитализации выяснилось, что венерическими болезнями я не страдаю. Вот странность, в моей-то ситуации!

Люди развлекаются так, как умеют. Я уже пару лет не могу наиграться в одно, незамысловатое: "можно, я вас сниму? Мне бы очень хотелось". Лица незнакомцев, к которым я подхожу с этой просьбой, дорогого стоят.
Меня зовут Хикару, мне двадцать семь и я фотограф, а также просто человек без царя в голове. Это то, что я говорю чуть позже, правда, отсутствие в голове царя, как правило, никого не волнует, так что это я привык опускать: по поступкам ясно и без того.
Я не скуплюсь на пленку для себя: это помогает отвлечься от в большинстве своем убогих заказов. И убогих клиентов. Можно сказать, охота на непрофессиональных моделей стала моим хобби.
Сегодня хобби почти привело меня к травме: хватило ума доколебаться в баре до какого-то нервного и, похоже, опасного типа, но уж больно меня зацепило — уж больно понравились татуировки. Такого мажора по происхождению и призванию, как я, видавшего самые дикие ирэдзуми бомонда Якудзы, неожиданно задела какая-то колючая проволока вокруг обоих предплечий. Да так, что я подкатывал, лебезил и умолял дать мне шанс, дескать, это весело — вспоминать потом будешь и вообще "я никому не покажу". Едва не огреб... ну, как "едва": на меня, было, замахнулись, но неожиданно передумали, когда разглядели. Я удивился еще: вроде, щенячий взгляд не мой конек.
Он назвался Кудо Рё, хотя имени я так и не употребил ни разу: мы перешли на "ты" тут же, начиная с его "ты, чувак, вообще башкой своей белобрысой не дорожишь". Я не отрицал. Рисунок хорош — вот и прилип. Да и точно такая же белобрысая башка и неправильные черты тоже не противоречили моему мировосприятию.
...лучше бы уж противоречили. За время работы я натерпелся столько, сколько меня не шпыняли всю мою творческую карьеру. Очевидно, Кудо мстил за то, что сам же зажимался и отказывался понимать, чего я от него хочу. И вроде подколы такие идиотские, а как-то... в точку. Я и без посторонних упоминаний в курсе, что весьма комично ползаю по полу. А кто из коллег делает это грациозно, в конце концов?
По завершении экзекуции я был мрачнее тучи и молча листал снимки на компьютере, в то время как ничего не смыслящий в моей эстетике человек, к слову, вдоволь насмеявшийся, ошивался по моему дому. Все потому, что, расписывая перспективы такого времяпрепровождения, я успел наболтать, что не останусь в долгу перед страдальцем, правда, как именно не останусь, придумать не успел. Да и неважно это было, я все надеялся, что забудет. У альбиносов, говорят, память короткая...
Шаги позади меня уже не нервировали, пусть я и был насторожен. Возможно, мне не хотелось оказаться таким молодым с перерезанным горлом. Это меня и вынудило сесть вполоборота, когда в квартире воцарилась полная тишина.
Оказывается, за моими действиями наблюдали. Даже пристальнее, чем хотелось.
— Это было больно? — я, чтобы прервать затянувшуюся паузу, задаю никчёмный вопрос, который отчего-то давно волнует меня.
— Сам как думаешь? — надо мной будто снова смеются: тон, по крайней мере, вполне издевательский.
— Думаю, что люди с большими татуировками любят боль сильнее, нежели изначальные поиски смысла, — на моём лице нет ничего, я позволяю себе парировать только тоном, просто потому, что не могу сдержаться.
Я чувствую быстрое движение за спиной, и в следующую секунду мою левую руку, ранее спокойно лежавшую на столе, проворачивают вверх раскрытой ладонью.
— В этом, — он неотрывно смотрит на чёрного бражника, выбитого у меня на запястье, проводит по нему большим пальцем, а мне чертовски хочется отвернуться: вечно перетряхивает, когда так делают. Мне это всегда казалось слишком интимным. — Много смысла?
Наверняка ухмыляется. Я не хочу поднимать глаза и смотрю на татуировку, будто сделал её так давно, что сейчас вспоминаю: чего ради? На деле же в который раз сокрушаюсь, что она слишком доступна чужим глазам и легко выглядывает из-под любой одежды.
— Нет, — я улыбаюсь со снисхождением к самому себе, признавая своё поражение, — Просто прихоть.
Собираюсь с силами, смыкаю губы: так я, по моему личному мнению, выгляжу серьёзнее, смотрю на его лицо, встречаюсь взглядом с багрово-красными радужками. Мне в принципе не нравятся линзы: всё, что есть искусственного на человеческом теле, изначально глупо. Если это, конечно, не тату.
Он на удивление быстро понимает — убирает руку. Я едва сдерживаюсь от желания поскорее прикрыть и растереть запястье ладонью.
— Но прихотей у меня много, — пожимаю плечами, пытаюсь встать плавно, но не выходит. Ко всему прочему я со всей силы прикладываюсь о стол бедром и, не в силах терпеть, хватаюсь за пострадавшее место, шипя, ковыляю к окну, — А решился я только на одну. Может, я и хотел бы что-то, вроде твоего…
— Боишься боли? — кажется, первый вопрос с претензией на серьёзность.
— Может быть, — ну нахрена я втиснул сюда эту никчёмную недоговорённость?
А с другой стороны, не мог же я сказать «Нет, просто у меня худые неказистые руки». Моё недовольство собственным телом не должно никого касаться.
Я смотрю на него, пока закуриваю, присев на подоконник, по привычке начинаю жевать сигаретный фильтр — даже сильная горечь не смогла отучить меня от этого занятия. Всегда поражался этому в других людях: некрасивость их лиц порой не убавляла их притягательности. Наверное, сейчас дело в цветах, в моих обожаемых до дрожи сочетаниях: снег и уголь, пепел и кровь — пара капель превращает простой январский костёр, сам собой потухший, в оставленное поле брани. Атмосфера — в деталях, надо будет как-нибудь обыграть это в следующем проекте…
— О чём задумался? — как же мне не нравится столько конкретики, она обескураживает меня.
Вдруг мне обжигает пальцы, и я поспешно вдавливаю окурок в стекло пепельницы.
— Я обещал компенсацию за потраченное время, — прохожу к двери, втискиваюсь в обувь и снимаю с вешалки пальто, — Выпьем? Угощаю.
Мне чудится, что он недоволен, но не может сообразить или выразить — чем.
— Да брось, — недоверчиво подняв бровь, я уже принялся натягивать второй рукав, — Не верю, что ты трезвенник.
И мне не хватило пары долгих часов, чтобы прийти в нужное состояние. Я понял это, почувствовав, что меня изрядно трясёт на морозе. Наверняка то был мороз, меня же всего-то волоком вытащили из заведения, всего-то припёрли к стене так, что я навряд ли мог бы вздохнуть полной грудью…
Со мной не были так грубы: долгие влажные поцелуи оставляли металлический привкус во рту – он прокусил мне губу почти сразу и до сих пор этим не упился, наоборот – только сильнее вжимал затылком в холодный бетон. Видимо, изначально поразило моё шипение, и вот теперь требовалось на бис. А если бы я и вправду боялся боли?
Так тесно, что ноют рёбра, руки судорожно гладят меня сквозь плотную ткань одежды. Еще никогда так не радовался, что был одет: иначе я бы слишком яростно ответно толкался в его губы, чтобы ненароком не издать какого-нибудь похабного звука. Впрочем, мои опасения не слишком отличались от того, чем я сейчас занимался.
А эта проволока будто и в самом деле умеет раздирать кожу.
— Хи... — тяжело, низко.
Я запрокидываю голову, чтобы отдышаться, жалящие прикосновения неумолимо ползут от подбородка к уху по самому краю челюсти. Здесь невозможно оставить отметины, но он постарается. Он упёртый, это было понятно сразу.
Зубы смыкаются на мочке – меня подводят колени и дыхалка, я со всей силы цепляюсь за чужое плечо, чтобы ненароком не съехать вниз, но не могу оценить, достаточно ли этого: пальцы давно онемели и перестали слушаться.
— Ты же отдашь мне мои фотографии?
Перед глазами немного плывет, но я прекрасно вижу безумный оскал, когда он отодвигается, и когда страхует, понимая, что я едва стою.
— Ты з-зайди, и я...отдам... — я слышу стук крови в своей голове куда лучше, чем голос.
Я пьян, но почему-то отдаю себе отчет, что уводил его из дома, чтобы потом вернуть. Почему я не чувствую стыда?
Должно быть, боль от саднящей губы заглушает его.

Снилось, что заболела. Смертельно, но как-то не тяжело, меня просто поставили перед фактом: умрёшь, дескать, у тебя года три или четыре, дрянь прогрессирует медленно, но агрессивно, и если сейчас ещё "лютики-цветочки", то это не значит...
Корень зла крылся в правой руке, в маленьких длинных косточках, что в ладони. Как ни силилась, я не могла сквозь кожу рассмотреть на них чего-либо инородного, но врачебный вердикт был однозначен: рука больше не моя, и её окончательная и бесповоротная принадлежность болезни — вопрос времени. А вместе с рукой она заберёт всё, что ей приглянётся, мою жизнь — как обязательный завершающий бонус.
Большинство врачей сразу поставили на мне крест, но родня, как всегда, по этим её треклятым знакомствам, нашла отважных. Оказавшись в шкуре больного, я впервые до глубины души поразилась политике отчаянных: "шансов мало — будем резать", которую всегда безоговорочно поддерживала раньше, будучи сторонним наблюдателем. Кажется, меня особо никто и не спрашивал о согласии, даже если и спрашивал — не уловила: толпа людей в халатах, роившаяся вокруг меня, будто предварительно натянула мне на голову полиэтиленовый пакет и завязала потуже, а уж потом принялась говорить. Поэтому тихое "да" я выдавила наобум. А назначили через огромный срок — 9 месяцев, мол, пока не с чем работать и нечего иссекать. В эти три четверти года — строгий контроль. Наблюдение. Ну, и, в конце-то концов, моральная подготовка. На это я тоже покивала с согласием и охотой, и непонимание пришло лишь на следующие сутки.
В ближайшие выходные, когда меня отпустили из стационара, чтобы переночевать дома, я застала мать в гостиной: она в вечернем полумраке, обложившись всей медицинской литературой, что имелась у нас, изучала суть предстоящего. Увидев её, я не стала причитать, как делаю это обычно, когда чего-то боюсь, а спросила только одно — то, что меня действительно волновало.
— Мам, а руку-то... оставят?
А она улыбнулась так легко и светло, как не улыбалась уже несколько лет. Даже показалось, что помолодела за одно мгновение, и мне вдруг стало так стыдно за то, что она надрывается и играет в оптимизм из последних сил, да ещё так убедительно.
— Конечно, оставят. Правда, придётся походить в повязке какое-то время, и это может быть не очень просто.
— Повязке? — этот момент я тоже упустила и оттого удивилась искренне.
— Ну... Хочешь, потренируешься? Я тебя завтра замотаю, и ты так походишь. Поймёшь хотя бы, как это.
Всё воскресенье я проходила с огромной культёй из бинта: мать знает, как после операций не скупятся на перевязочный материал. Собираясь в больницу, взяла с собой тетрадь и несколько карандашей, чтобы рисовать, ведь я никогда бы не научилась рисовать левой рукой так хорошо, как правой. А правая могла уйти в бессрочный отпуск совершенно внезапно.
Я подолгу разглядывала злополучную конечность и не могла поверить, что когда-то будет иначе, нежели сейчас. Что когда-нибудь я возненавижу то, что по природе не могу ненавидеть — немалую часть себя самой. Когда-нибудь всё изменится навсегда, или, если быть точной, до меня дойдёт, что изменилось. А в палате всё было привычно: кровать на железной сетке, пыльный линолеум, жёлтые лампы и время, текущее невероятно медленно. Стояла поздняя промозглая осень — за окном и на тетрадных листах — я старалась вообще не думать, потому и повторяла в графите то, что могла видеть.
Боли начались в тот же вечер.
Медсестра заверила меня, что это определённо нервное, и истинная причина не могла проявиться так скоро. Принесла седативное напополам с болеутоляющим, потрясающая упаковка которого навсегда врезалась в мою память: то была бутылка, по форме и цветовому решению сильно напоминавшая "Jack Daniels", только вместо характерных надписей на этикетке был изображён череп с разомкнутыми челюстями, между которых вливали что-то с помощью ложки — очевидно, загадочное содержимое. Влили и в меня, оказалось — сироп, вполне сносный. Я послушно легла как была — в одежде, не накрываясь, повернулась привычно, на правый бок, на нывшую руку. Свет погасили, и стена в лунных отсветах начала предательски плыть кругами: я не плакала — меня "выключало" так, притом чертовски быстро. Тем единственным, о чём я успела подумать, было "как же не хочется, чтобы наступало завтра".

Такие мои сны всегда носят поучительный характер. В этом меня наказывали за то, что я всегда начинаю трястись и паниковать заблаговременно. За то, что я в последнее время слишком много размышляю о смерти, не собственной, просто как факте. За то, что я отвлекаюсь от сложившейся ситуации порой тяжёлыми фильмами про врачей, которые так люблю. А значит, не отвлекаюсь вовсе, а скачу между схожими реальностью и вымыслом. За то, что я мало делаю, не успеваю устать, и поэтому мозг подкидывает мне такие развесёлые картинки.
Этим утром мне как никогда не хватало спины, в которую можно было бы просто уткнуться лицом.


Прослушать или скачать Placebo Protege Moi бесплатно на Простоплеер