Mr. Photographer,
I think I'm ready for my close-up
Tonight,
Make sure you catch me from my good side.
Pick one!
These other just wanna be me.
Is that money in your pocket,
Or you're happy to see me?


Люди развлекаются так, как умеют. Я уже пару лет не могу наиграться в одно, незамысловатое: "можно, я вас сниму? Мне бы очень хотелось". Лица незнакомцев, к которым я подхожу с этой просьбой, дорогого стоят.
Меня зовут Хикару, мне двадцать семь и я фотограф, а также просто человек без царя в голове. Это то, что я говорю чуть позже, правда, отсутствие в голове царя, как правило, никого не волнует, так что это я привык опускать: по поступкам ясно и без того.
Я не скуплюсь на пленку для себя: это помогает отвлечься от в большинстве своем убогих заказов. И убогих клиентов. Можно сказать, охота на непрофессиональных моделей стала моим хобби.
Сегодня хобби почти привело меня к травме: хватило ума доколебаться в баре до какого-то нервного и, похоже, опасного типа, но уж больно меня зацепило — уж больно понравились татуировки. Такого мажора по происхождению и призванию, как я, видавшего самые дикие ирэдзуми бомонда Якудзы, неожиданно задела какая-то колючая проволока вокруг обоих предплечий. Да так, что я подкатывал, лебезил и умолял дать мне шанс, дескать, это весело — вспоминать потом будешь и вообще "я никому не покажу". Едва не огреб... ну, как "едва": на меня, было, замахнулись, но неожиданно передумали, когда разглядели. Я удивился еще: вроде, щенячий взгляд не мой конек.
Он назвался Кудо Рё, хотя имени я так и не употребил ни разу: мы перешли на "ты" тут же, начиная с его "ты, чувак, вообще башкой своей белобрысой не дорожишь". Я не отрицал. Рисунок хорош — вот и прилип. Да и точно такая же белобрысая башка и неправильные черты тоже не противоречили моему мировосприятию.
...лучше бы уж противоречили. За время работы я натерпелся столько, сколько меня не шпыняли всю мою творческую карьеру. Очевидно, Кудо мстил за то, что сам же зажимался и отказывался понимать, чего я от него хочу. И вроде подколы такие идиотские, а как-то... в точку. Я и без посторонних упоминаний в курсе, что весьма комично ползаю по полу. А кто из коллег делает это грациозно, в конце концов?
По завершении экзекуции я был мрачнее тучи и молча листал снимки на компьютере, в то время как ничего не смыслящий в моей эстетике человек, к слову, вдоволь насмеявшийся, ошивался по моему дому. Все потому, что, расписывая перспективы такого времяпрепровождения, я успел наболтать, что не останусь в долгу перед страдальцем, правда, как именно не останусь, придумать не успел. Да и неважно это было, я все надеялся, что забудет. У альбиносов, говорят, память короткая...
Шаги позади меня уже не нервировали, пусть я и был насторожен. Возможно, мне не хотелось оказаться таким молодым с перерезанным горлом. Это меня и вынудило сесть вполоборота, когда в квартире воцарилась полная тишина.
Оказывается, за моими действиями наблюдали. Даже пристальнее, чем хотелось.
— Это было больно? — я, чтобы прервать затянувшуюся паузу, задаю никчёмный вопрос, который отчего-то давно волнует меня.
— Сам как думаешь? — надо мной будто снова смеются: тон, по крайней мере, вполне издевательский.
— Думаю, что люди с большими татуировками любят боль сильнее, нежели изначальные поиски смысла, — на моём лице нет ничего, я позволяю себе парировать только тоном, просто потому, что не могу сдержаться.
Я чувствую быстрое движение за спиной, и в следующую секунду мою левую руку, ранее спокойно лежавшую на столе, проворачивают вверх раскрытой ладонью.
— В этом, — он неотрывно смотрит на чёрного бражника, выбитого у меня на запястье, проводит по нему большим пальцем, а мне чертовски хочется отвернуться: вечно перетряхивает, когда так делают. Мне это всегда казалось слишком интимным. — Много смысла?
Наверняка ухмыляется. Я не хочу поднимать глаза и смотрю на татуировку, будто сделал её так давно, что сейчас вспоминаю: чего ради? На деле же в который раз сокрушаюсь, что она слишком доступна чужим глазам и легко выглядывает из-под любой одежды.
— Нет, — я улыбаюсь со снисхождением к самому себе, признавая своё поражение, — Просто прихоть.
Собираюсь с силами, смыкаю губы: так я, по моему личному мнению, выгляжу серьёзнее, смотрю на его лицо, встречаюсь взглядом с багрово-красными радужками. Мне в принципе не нравятся линзы: всё, что есть искусственного на человеческом теле, изначально глупо. Если это, конечно, не тату.
Он на удивление быстро понимает — убирает руку. Я едва сдерживаюсь от желания поскорее прикрыть и растереть запястье ладонью.
— Но прихотей у меня много, — пожимаю плечами, пытаюсь встать плавно, но не выходит. Ко всему прочему я со всей силы прикладываюсь о стол бедром и, не в силах терпеть, хватаюсь за пострадавшее место, шипя, ковыляю к окну, — А решился я только на одну. Может, я и хотел бы что-то, вроде твоего…
— Боишься боли? — кажется, первый вопрос с претензией на серьёзность.
— Может быть, — ну нахрена я втиснул сюда эту никчёмную недоговорённость?
А с другой стороны, не мог же я сказать «Нет, просто у меня худые неказистые руки». Моё недовольство собственным телом не должно никого касаться.
Я смотрю на него, пока закуриваю, присев на подоконник, по привычке начинаю жевать сигаретный фильтр — даже сильная горечь не смогла отучить меня от этого занятия. Всегда поражался этому в других людях: некрасивость их лиц порой не убавляла их притягательности. Наверное, сейчас дело в цветах, в моих обожаемых до дрожи сочетаниях: снег и уголь, пепел и кровь — пара капель превращает простой январский костёр, сам собой потухший, в оставленное поле брани. Атмосфера — в деталях, надо будет как-нибудь обыграть это в следующем проекте…
— О чём задумался? — как же мне не нравится столько конкретики, она обескураживает меня.
Вдруг мне обжигает пальцы, и я поспешно вдавливаю окурок в стекло пепельницы.
— Я обещал компенсацию за потраченное время, — прохожу к двери, втискиваюсь в обувь и снимаю с вешалки пальто, — Выпьем? Угощаю.
Мне чудится, что он недоволен, но не может сообразить или выразить — чем.
— Да брось, — недоверчиво подняв бровь, я уже принялся натягивать второй рукав, — Не верю, что ты трезвенник.
И мне не хватило пары долгих часов, чтобы прийти в нужное состояние. Я понял это, почувствовав, что меня изрядно трясёт на морозе. Наверняка то был мороз, меня же всего-то волоком вытащили из заведения, всего-то припёрли к стене так, что я навряд ли мог бы вздохнуть полной грудью…
Со мной не были так грубы: долгие влажные поцелуи оставляли металлический привкус во рту – он прокусил мне губу почти сразу и до сих пор этим не упился, наоборот – только сильнее вжимал затылком в холодный бетон. Видимо, изначально поразило моё шипение, и вот теперь требовалось на бис. А если бы я и вправду боялся боли?
Так тесно, что ноют рёбра, руки судорожно гладят меня сквозь плотную ткань одежды. Еще никогда так не радовался, что был одет: иначе я бы слишком яростно ответно толкался в его губы, чтобы ненароком не издать какого-нибудь похабного звука. Впрочем, мои опасения не слишком отличались от того, чем я сейчас занимался.
А эта проволока будто и в самом деле умеет раздирать кожу.
— Хи... — тяжело, низко.
Я запрокидываю голову, чтобы отдышаться, жалящие прикосновения неумолимо ползут от подбородка к уху по самому краю челюсти. Здесь невозможно оставить отметины, но он постарается. Он упёртый, это было понятно сразу.
Зубы смыкаются на мочке – меня подводят колени и дыхалка, я со всей силы цепляюсь за чужое плечо, чтобы ненароком не съехать вниз, но не могу оценить, достаточно ли этого: пальцы давно онемели и перестали слушаться.
— Ты же отдашь мне мои фотографии?
Перед глазами немного плывет, но я прекрасно вижу безумный оскал, когда он отодвигается, и когда страхует, понимая, что я едва стою.
— Ты з-зайди, и я...отдам... — я слышу стук крови в своей голове куда лучше, чем голос.
Я пьян, но почему-то отдаю себе отчет, что уводил его из дома, чтобы потом вернуть. Почему я не чувствую стыда?
Должно быть, боль от саднящей губы заглушает его.