No civilizing hides our animal impulses
Я смотрю на него спящего, отодвинувшись к стене, насколько это позволяет односпальная кровать. На то, как он утыкается в подушку и спустя какое-то время, словно сам измучившись от своего усердного сопения, приоткрывает пересохший рот, чтобы глотнуть побольше воздуха, на то, как неожиданно резким движением натягивает одеяло на озябшее плечо и всего на секунду сводит брови в выражении какого-то немыслимого удовлетворения. Беспокойный утренний сон, к счастью, никак не потревоженный моим вниманием – я и сам рассматриваю его в полудрёме, мысленно проводя ладонью по его спине, приглаживая смешно торчащую прядь волос.
В коридоре за дверью еле слышны шаги: то тяжёлые, то почти невесомые, полускользящие, – но ранние пташки и те несчастные, которых скоропостижно позвала труба, меня совершенно не волнуют. В этом дальнем углу общежития я отчего-то чувствую себя уверенно, будто в бункере, и мне слишком лень размышлять над тем, как впоследствии выбраться из этого бункера незамеченным. В голове лишь изредка мелькает насмешка-напоминание, как вчера я уповал на совсем не японскую толщину здешних стен и как был благодарен архитектору этого незамысловатого сарая – может быть, я бы даже загорелся идеей пожать ему руку, если бы только не был страшно занят.
Этим бледным, вечно чем-то недовольным и измученным недоразумением. Впрочем, почему «чем-то»? «Кем-то», тогда уж. Обычно, мной.
Отгоняю от себя невольно приходящие следом воспоминания о часах наблюдения за Рё в лазарете. Страх, несмотря на наличие по двум сторонам от койки плотных ширм побеждающий желание сжать его пальцы в своей руке, чтобы разбудить. Беспокойство, бессильная злоба, вина, чёрт её дери, – словом, полный набор мнительного ублюдка... Начинаю клясть свою паранойю последними словами: теперь мне нестерпимо хочется вновь вероломно стянуть с Кудо одеяло, чтобы взглянуть на его только затянувшиеся раны, притронуться – убедиться, что всё в порядке. А в качестве бонуса отыскать свою свежую метку у основания шеи.
Кудо как всегда выходит из напряжённой ситуации изящно и креативно, даже если сам этого не подозревает: ему вдруг приспичивает повернуться, вот только делает это он по старой памяти – с иллюзией наличия у кровати запасной площади – и в конечном итоге начинает неизбежно скатываться на пол. Просыпается он то ли от осознания безнадёжности своего положения, то ли оттого, что я с перепугу хватаю его руку и что есть силы дёргаю к себе.
Рё вздрагивает и, задыхаясь от собственного сердцебиения, уставляется на меня, раздетого и взъерошенного. Первое время мне кажется, что обстановка приводит его в ещё больший ужас в сравнении с пробуждением, но затем я замечаю нечто, что может всё объяснить. Тень сомнения на его лице.
Я почти уверен, что вижу, как перед его сонными, ошалелыми глазами одна за другой пролетают картинки. Здесь я сижу на нём, нервно упершись ему в грудь раскрытой ладонью, то запрокидывая, то беспомощно роняя голову, пока он, крепко сжав мои бёдра, поднимает и опускает меня, вторя движениям моих дрожащих от напряжения ног, ускоряя, усиливая, направляя. Здесь он едва не вдавливает меня в стену, вжавшись в мою спину, одной рукой запутавшись у меня в волосах, а другой хаотично гладя мои грудь и живот, пока я не ловлю эту треклятую руку и не отвожу её недвусмысленно ниже. В любой другой ситуации я бы смолчал, чтобы не перехвалить Кудо за то, как быстро он всё схватывает, но сейчас разжимаю зубы и выпускаю низкий гортанный стон – Рё почти ловит его, накрывая мой рот ладонью, лежавшей на моей голове. Я слышу смешок в его влажном дыхании над своим ухом: он упивается тем, как я лихорадочно мечусь в тесноте предоставленного мне пространства, рывками насаживаясь на его член и толкаясь в руку, как почти кричу, зная, что Кудо скорее меня придушит, чем позволит издать звук, который сможет услышать не только он – это жизненно необходимо нам обоим. Я хочу во что бы то ни стало сохранить в тайне свою слабость, чтобы защитить его. Он хочет всего меня для себя одного, будь неладен этот юношеский максимализм... Здесь он наклоняется ко мне за поцелуем, кончив в очередной раз, и, толком не успев заполучить желаемого, обессилено наваливается на меня сверху, вдавливая в матрас, упираясь лбом в подушку сбоку от моей головы. Я какое-то время просто дышу вместе с ним, а потом обвиваю руками и ногами, потираюсь носом о его взмокший висок. Рё лениво тянется губами к моей шее, не подозревая, насколько я счастлив, что совершенно выдохся и не могу сморозить ничего про то, что я так одурело не трахался лет с двадцати. Не видит он и того, как я морщусь, осознавая, сколько мне лет, и что я уложил постель несостоявшегося среднего школьника. Или он меня. Мы оба. Оба уложили друг друга, и я это допустил – позор на мои седины!.. Или его седины?
Я смотрю ему в лицо, говоря всем своим видом и со всей убедительностью, мол, нет, не привиделось. Нет, не сон. Не больная фантазия (моему самолюбию отчего-то кажется, что он представлял это не раз – должно быть, оттого, что совесть напоминает: сам грешен). Кудо, не дыша, протягивает ко мне руку и кладёт её мне на бок, проводит вверх, соскальзывая на спину. Ощущения, очевидно, кажутся ему настолько знакомыми, что его лицо, наконец, расплывается в привычной ухмылке – и мы выдыхаем вместе. Ухмылку Рё, однако, быстро сменяет зевок, и он придвигается ко мне вплотную, утыкаясь носом в ключицу. Мои руки обнимают его против воли, не спросив разрешения у головы, отвечая на молчаливое предложение вздремнуть ещё хоть немного безоговорочно утвердительно. Я зарываюсь лицом во взлохмаченные белые волосы, игнорируя давненько проснувшееся желание покурить.
Должен признать: Фонд был прав, сказав когда-то, что этот эспер особенный. Кудо обладает феноменальной способностью заражать своим настроением и идеями. И сдаётся мне, что после затяжного инкубационного периода болезнь перешла в острую стадию.
Закрываю глаза, решив оставить идиотскую затею продолжить прятаться от правды. Мне абсолютно плевать на всё, что было до и будет после, и я фанатично верю, что сохраню всё, касающееся лишь нас двоих.
В коридоре за дверью еле слышны шаги: то тяжёлые, то почти невесомые, полускользящие, – но ранние пташки и те несчастные, которых скоропостижно позвала труба, меня совершенно не волнуют. В этом дальнем углу общежития я отчего-то чувствую себя уверенно, будто в бункере, и мне слишком лень размышлять над тем, как впоследствии выбраться из этого бункера незамеченным. В голове лишь изредка мелькает насмешка-напоминание, как вчера я уповал на совсем не японскую толщину здешних стен и как был благодарен архитектору этого незамысловатого сарая – может быть, я бы даже загорелся идеей пожать ему руку, если бы только не был страшно занят.
Этим бледным, вечно чем-то недовольным и измученным недоразумением. Впрочем, почему «чем-то»? «Кем-то», тогда уж. Обычно, мной.
Отгоняю от себя невольно приходящие следом воспоминания о часах наблюдения за Рё в лазарете. Страх, несмотря на наличие по двум сторонам от койки плотных ширм побеждающий желание сжать его пальцы в своей руке, чтобы разбудить. Беспокойство, бессильная злоба, вина, чёрт её дери, – словом, полный набор мнительного ублюдка... Начинаю клясть свою паранойю последними словами: теперь мне нестерпимо хочется вновь вероломно стянуть с Кудо одеяло, чтобы взглянуть на его только затянувшиеся раны, притронуться – убедиться, что всё в порядке. А в качестве бонуса отыскать свою свежую метку у основания шеи.
Кудо как всегда выходит из напряжённой ситуации изящно и креативно, даже если сам этого не подозревает: ему вдруг приспичивает повернуться, вот только делает это он по старой памяти – с иллюзией наличия у кровати запасной площади – и в конечном итоге начинает неизбежно скатываться на пол. Просыпается он то ли от осознания безнадёжности своего положения, то ли оттого, что я с перепугу хватаю его руку и что есть силы дёргаю к себе.
Рё вздрагивает и, задыхаясь от собственного сердцебиения, уставляется на меня, раздетого и взъерошенного. Первое время мне кажется, что обстановка приводит его в ещё больший ужас в сравнении с пробуждением, но затем я замечаю нечто, что может всё объяснить. Тень сомнения на его лице.
Я почти уверен, что вижу, как перед его сонными, ошалелыми глазами одна за другой пролетают картинки. Здесь я сижу на нём, нервно упершись ему в грудь раскрытой ладонью, то запрокидывая, то беспомощно роняя голову, пока он, крепко сжав мои бёдра, поднимает и опускает меня, вторя движениям моих дрожащих от напряжения ног, ускоряя, усиливая, направляя. Здесь он едва не вдавливает меня в стену, вжавшись в мою спину, одной рукой запутавшись у меня в волосах, а другой хаотично гладя мои грудь и живот, пока я не ловлю эту треклятую руку и не отвожу её недвусмысленно ниже. В любой другой ситуации я бы смолчал, чтобы не перехвалить Кудо за то, как быстро он всё схватывает, но сейчас разжимаю зубы и выпускаю низкий гортанный стон – Рё почти ловит его, накрывая мой рот ладонью, лежавшей на моей голове. Я слышу смешок в его влажном дыхании над своим ухом: он упивается тем, как я лихорадочно мечусь в тесноте предоставленного мне пространства, рывками насаживаясь на его член и толкаясь в руку, как почти кричу, зная, что Кудо скорее меня придушит, чем позволит издать звук, который сможет услышать не только он – это жизненно необходимо нам обоим. Я хочу во что бы то ни стало сохранить в тайне свою слабость, чтобы защитить его. Он хочет всего меня для себя одного, будь неладен этот юношеский максимализм... Здесь он наклоняется ко мне за поцелуем, кончив в очередной раз, и, толком не успев заполучить желаемого, обессилено наваливается на меня сверху, вдавливая в матрас, упираясь лбом в подушку сбоку от моей головы. Я какое-то время просто дышу вместе с ним, а потом обвиваю руками и ногами, потираюсь носом о его взмокший висок. Рё лениво тянется губами к моей шее, не подозревая, насколько я счастлив, что совершенно выдохся и не могу сморозить ничего про то, что я так одурело не трахался лет с двадцати. Не видит он и того, как я морщусь, осознавая, сколько мне лет, и что я уложил постель несостоявшегося среднего школьника. Или он меня. Мы оба. Оба уложили друг друга, и я это допустил – позор на мои седины!.. Или его седины?
Я смотрю ему в лицо, говоря всем своим видом и со всей убедительностью, мол, нет, не привиделось. Нет, не сон. Не больная фантазия (моему самолюбию отчего-то кажется, что он представлял это не раз – должно быть, оттого, что совесть напоминает: сам грешен). Кудо, не дыша, протягивает ко мне руку и кладёт её мне на бок, проводит вверх, соскальзывая на спину. Ощущения, очевидно, кажутся ему настолько знакомыми, что его лицо, наконец, расплывается в привычной ухмылке – и мы выдыхаем вместе. Ухмылку Рё, однако, быстро сменяет зевок, и он придвигается ко мне вплотную, утыкаясь носом в ключицу. Мои руки обнимают его против воли, не спросив разрешения у головы, отвечая на молчаливое предложение вздремнуть ещё хоть немного безоговорочно утвердительно. Я зарываюсь лицом во взлохмаченные белые волосы, игнорируя давненько проснувшееся желание покурить.
Должен признать: Фонд был прав, сказав когда-то, что этот эспер особенный. Кудо обладает феноменальной способностью заражать своим настроением и идеями. И сдаётся мне, что после затяжного инкубационного периода болезнь перешла в острую стадию.
Закрываю глаза, решив оставить идиотскую затею продолжить прятаться от правды. Мне абсолютно плевать на всё, что было до и будет после, и я фанатично верю, что сохраню всё, касающееся лишь нас двоих.