Во мне всегда с определённой периодичностью просыпается тоска по Японии, но сейчас воспоминания нахлынули с такой силой, что защемило в груди.
Поразительно то, что в этой стране я чувствовала себя несчастнее всего и счастливее всего в жизни. Первый "несчастный" Токио вспоминается уже смутно, и из всего мне на ум приходит только чувство растерянности, беззащитности и одиночества. читать дальшеМне ещё не поставлен диагноз "тревожно-депрессивное расстройство", но я начинаю подозревать, что что-то пошло не так, и не там, где было тонко и уже порвалось — в глубинных сплетениях сосудов и мышц за брюшной стенкой, и где уже прошёлся нож хирурга, притом прошёлся неудачно. В очередной удушливо-жаркий день я оказываюсь в святилище Мэйдзи, проделав до него изнурительный путь по дорогам, густо усыпанным рыхлым щебнем, через парк Йойоги, больше похожий на реликтовый лес. Я ищу спасение в тени сводов храма и дышу упоительным запахом старого раскалённого солнцем дерева. Он настолько располагает меня к этому месту, очередному из тысяч, что я проскальзываю к сувенирной лавке через толпы туристов и свадебные процессии, покупаю две неоправданно дорогие таблички желаний эма. Долго стою возле стенда, увешанного исписанными и изрисованными эма, и вчитываюсь: люди со всего света просят любви и счастья, надеются сдать экзамены в университете и получить хорошую работу. Я пишу по-русски: "Я хочу быть здорова" и оставляю свою дощечку на дальнем гвозде, где-то в глубине, подальше от чужих глаз. Уношу вторую, пустую, с собой, чтобы сохранить, как реликвию. "Я хочу быть здорова", — повторяю я про себя, уже стоя напротив местного бога — гигантского дуба, чей изрытый ствол обвит канатом со знаками молний. Я сделала всё, как полагается: бросила монету в заботливо подготовленный ящик и хлопнула в ладоши, дав ему знать о своей просьбе, но всё ещё не уверена, услышал ли он меня в этом храме, полном людьми и звенящим тишиной, и не могу сойти с места. И мне хочется, так безрассудно хочется верить, что из глаз вдруг брызгают слёзы, и я тихо плачу, то и дело утирая их, выкатывающиеся из-под рамы больших солнечных очков.
Я ухожу с всепоглощающим чувством благодарности за откровение. И пониманием, что пусть даже только из-за него, я пролетела полмира не зря.
Два года спустя я улетаю в Осаку, чтобы остаться в Японии уже надолго, переполненная старыми и новыми страхами. Я никогда не жила одна, уж тем более — в 10 тысячах километров от дома. Я никогда не уезжала одна на Восток, и пусть в первый раз меня душило одиночество, вокруг меня были люди, неправильные, ненужные, но которых я знала и с которыми, по крайней мере, можно было поговорить на родном языке. Горько реву над наполовину разобранным чемоданом в своём новом пристанище — просторной, по японским меркам, "студии" 3*4. А потом реветь вдруг становится некогда: я тону в учёбе на два университета, а в редкие свободные дни запрыгиваю в поезда, стремясь впервые или вновь увидеть всё, что только могу (конечно, лишь тогда, когда Японию не накрывает очередным тайфуном, или меня не накрывает гриппозной ломотой). Месяцы пролетают на вдохе, и уже на исходе семестра, когда в страшно морозный день я схожу с электрички и, закутавшись в шарф по самые уши, на полусогнутых бегу до круглосуточного магазинчика на набережной реки неподалёку от моего дома, меня вдруг застигает осознание безграничного счастья.
Все эти 4 месяца счастье было во всём и ни в чём. В тысяче мостов, протянутых над осакскими реками и крошечными заливами. В изяществе и праздности киотских храмов и замков. В стуке колёс поездов, пролетавших так близко от дома, что заснуть было невозможно: сперва — с ними, затем — без них. В неказистых толстых оленях, разгуливающих по улицам Нары и под конец дня устало-брезгливо глядящих на туристов, протягивающих им очередное печенье. В закатах, нарисованных акварелью. В садах, разбросанных по склонам горы Рокко, тронутых дыханием осени ещё в октябре и оттого сдержанных в своей красоте. В беспричинных посиделках в питейных идзакая, насквозь пропитанных едким дымом от гриля и сигарет посетителей, и в пении в караоке до одури и хрипоты. В шорохе велосипедных цепей в любую погоду и время суток. В огнях, разгорающихся над Кобэ с наступлением ночи и превращающих пыльный, некрасивый город, будто бы так и не оправившийся от страшного землетрясения двадцатилетней давности, в завораживающее зрелище. В вездесущих занудных объявлениях в общественном транспорте, от которых мечтаешь избавиться и по которым быстрее всего начинаешь скучать. В дворовых котах, бросающихся врассыпную при виде случайного прохожего, но сбегающихся и приветливо голосящих при одном лишь звуке шагов украдкой прикармливающего их местного старика. В глухом перестуке бортов длинных деревянных лодок, сносимых в сторону течением у порогов реки в районе Арасияма, горевшем в ту пору алой кленовой листвой. В величественных горных цепях региона Тюгоку, пролетающих мимо окон утреннего синкансэна, движущегося на юг. В глупых очках и вязанных шапках в виде большеротых рыб, продающихся в каждой лавчонке в самом сердце Осаки, на станции Намба. В изумрудной прозрачности морской воды у берегов Хиросимы. В предновогодней мишуре и суете, никак не увязывающихся с бесконечными декабрьскими дождями.
Счастье было в людях. В голландской немке Жасмин, чьей мудрости не по годам я не устаю поражаться, и на чей оптимизм и безрассудство я могу лишь развести руками. В русской девочке Лене, когда-то давно ставшей Хеленой, перебравшись с родителями в немецкий Майнц, чьи безграничные доброту и желание помочь я совсем не заслужила, как и большинство людей на этой Земле. В финских подругах Каролине и Нине, чей нордический характер и нездоровый цинизм ложатся мне на сердце слишком знакомым бальзамом. В люксембурженке Тесси, которую мне очень сложно терпеть поначалу — до того момента, пока я не понимаю, что вижу в ней саму себя. Иногда мы не можем наговориться и вовремя сделать паузу между словами, чтобы вдохнуть, иногда уезжаем куда-то вдвоём и прогуливаемся плечо в плечо в молчании. Я делюсь с ней сокровенным, потому что именно так выражаю своё уважение и любовь к людям. Она делится со мной самым сокровенным, зная, что совсем скоро я увезу её тайны в Россию, а когда-нибудь унесу и в могилу, и с ними ничего не случится. В хиросимской семье Хара, приютившей меня на ночь в незнакомом мне городе, чей дом и смежный с ним ресторанчик переполнены смехом множества детей, что так редко в Японии в наши дни. Они сами, как дети, с полчаса бурно обсуждают привезённый мною зефир и земляничное "Юбилейное", с интересом расспрашивают меня о моей жизни, отвлекаясь лишь на идущий по телевизору бейсбольный матч, ведь пропустить игру с участием горячо любимых в Хиросиме красных "Карпов" было бы форменным преступлением. На меня даже не сердятся, когда на следующий день я в спешке почти увожу в Осаку их ключи, оставив взамен купленный только вчера зонт. В Оно-сэнсэе, моём преподавателе японского, попавшего в программу обучения студентов по обмену совершенно случайно, лишь потому, что нас оказалось слишком много. Специалист в области бизнес-английского, он все четыре месяца носился с нами, как с малыми детьми, за что мы все, должно быть, и полюбили его почти как отца. На индивидуальных занятиях мы говорили обо всём: от политики Горбачёва до причин, по которым я решила делать свой финальный проект о людях, зарабатывающих на жизнь ловлей крупных насекомых и мелких земноводных и последующей их продажей в зоомагазины (спойлер: я была сыта по горло претенциозно серьёзными и никому не сдавшимися исследованиями в alma mater). К моему стыду, у меня совершенно не доходят руки почаще писать ему письма, чтобы он не то, что даже помнил, а для начала хотя бы узнал, с какой теплотой я вспоминаю о нём. В мужской половине моих однокурсников, неожиданно давших мне надежду на то, что в моём поколении, всё же, порой встречаются вполне-себе-ничего мужчины. Большинство из вполне-себе-ничего мужчин, правда, живёт в Германии, или, по крайней мере, точно не в России.
Счастье было хотя бы в том, что можно вот так, сквозь продирающий до костей ветер, на полусогнутых добежать до комбини, купить плошку одэна — странного бульона из всего и сразу — и, страшно обжигаясь, спешно вылакать его, закусывая маринованным варёным яйцом. И благодаря теплу, разливающемуся по телу со дна желудка, наконец-то смочь вдохнуть полной грудью, и на одном этом тёплом вдохе добраться, наконец, до дома. По дороге думать о том, что, может быть, я и не здорова до конца как физически, так и морально, но так ли это важно, пока у меня есть одэн и акварельный закат, отражающийся в спокойной мутной воде Айкавы? Пока у меня есть всё это.
Дорогая Япония, пускай официально нас ничего не связывает, не считая моего бакалаврского диплома, я обещаю трепетно хранить все горести и радости, что дал мне наш весьма долгий роман. Те воспоминания, что подарила мне ты, сложно спутать с любыми другими, и рука не поднимется отложить их в долгий ящик. Как человек, претендующий на звание порядочного, я должна заблаговременно предупредить, что, быть может, когда-нибудь этих воспоминаний мне станет мало, и я истоскуюсь так, что взвою, брошу всё и вернусь.
Впрочем, почему я в очередной раз пытаюсь кого-то обманывать?
Я непременно вернусь.
Поразительно то, что в этой стране я чувствовала себя несчастнее всего и счастливее всего в жизни. Первый "несчастный" Токио вспоминается уже смутно, и из всего мне на ум приходит только чувство растерянности, беззащитности и одиночества. читать дальшеМне ещё не поставлен диагноз "тревожно-депрессивное расстройство", но я начинаю подозревать, что что-то пошло не так, и не там, где было тонко и уже порвалось — в глубинных сплетениях сосудов и мышц за брюшной стенкой, и где уже прошёлся нож хирурга, притом прошёлся неудачно. В очередной удушливо-жаркий день я оказываюсь в святилище Мэйдзи, проделав до него изнурительный путь по дорогам, густо усыпанным рыхлым щебнем, через парк Йойоги, больше похожий на реликтовый лес. Я ищу спасение в тени сводов храма и дышу упоительным запахом старого раскалённого солнцем дерева. Он настолько располагает меня к этому месту, очередному из тысяч, что я проскальзываю к сувенирной лавке через толпы туристов и свадебные процессии, покупаю две неоправданно дорогие таблички желаний эма. Долго стою возле стенда, увешанного исписанными и изрисованными эма, и вчитываюсь: люди со всего света просят любви и счастья, надеются сдать экзамены в университете и получить хорошую работу. Я пишу по-русски: "Я хочу быть здорова" и оставляю свою дощечку на дальнем гвозде, где-то в глубине, подальше от чужих глаз. Уношу вторую, пустую, с собой, чтобы сохранить, как реликвию. "Я хочу быть здорова", — повторяю я про себя, уже стоя напротив местного бога — гигантского дуба, чей изрытый ствол обвит канатом со знаками молний. Я сделала всё, как полагается: бросила монету в заботливо подготовленный ящик и хлопнула в ладоши, дав ему знать о своей просьбе, но всё ещё не уверена, услышал ли он меня в этом храме, полном людьми и звенящим тишиной, и не могу сойти с места. И мне хочется, так безрассудно хочется верить, что из глаз вдруг брызгают слёзы, и я тихо плачу, то и дело утирая их, выкатывающиеся из-под рамы больших солнечных очков.
Я ухожу с всепоглощающим чувством благодарности за откровение. И пониманием, что пусть даже только из-за него, я пролетела полмира не зря.
Два года спустя я улетаю в Осаку, чтобы остаться в Японии уже надолго, переполненная старыми и новыми страхами. Я никогда не жила одна, уж тем более — в 10 тысячах километров от дома. Я никогда не уезжала одна на Восток, и пусть в первый раз меня душило одиночество, вокруг меня были люди, неправильные, ненужные, но которых я знала и с которыми, по крайней мере, можно было поговорить на родном языке. Горько реву над наполовину разобранным чемоданом в своём новом пристанище — просторной, по японским меркам, "студии" 3*4. А потом реветь вдруг становится некогда: я тону в учёбе на два университета, а в редкие свободные дни запрыгиваю в поезда, стремясь впервые или вновь увидеть всё, что только могу (конечно, лишь тогда, когда Японию не накрывает очередным тайфуном, или меня не накрывает гриппозной ломотой). Месяцы пролетают на вдохе, и уже на исходе семестра, когда в страшно морозный день я схожу с электрички и, закутавшись в шарф по самые уши, на полусогнутых бегу до круглосуточного магазинчика на набережной реки неподалёку от моего дома, меня вдруг застигает осознание безграничного счастья.
Все эти 4 месяца счастье было во всём и ни в чём. В тысяче мостов, протянутых над осакскими реками и крошечными заливами. В изяществе и праздности киотских храмов и замков. В стуке колёс поездов, пролетавших так близко от дома, что заснуть было невозможно: сперва — с ними, затем — без них. В неказистых толстых оленях, разгуливающих по улицам Нары и под конец дня устало-брезгливо глядящих на туристов, протягивающих им очередное печенье. В закатах, нарисованных акварелью. В садах, разбросанных по склонам горы Рокко, тронутых дыханием осени ещё в октябре и оттого сдержанных в своей красоте. В беспричинных посиделках в питейных идзакая, насквозь пропитанных едким дымом от гриля и сигарет посетителей, и в пении в караоке до одури и хрипоты. В шорохе велосипедных цепей в любую погоду и время суток. В огнях, разгорающихся над Кобэ с наступлением ночи и превращающих пыльный, некрасивый город, будто бы так и не оправившийся от страшного землетрясения двадцатилетней давности, в завораживающее зрелище. В вездесущих занудных объявлениях в общественном транспорте, от которых мечтаешь избавиться и по которым быстрее всего начинаешь скучать. В дворовых котах, бросающихся врассыпную при виде случайного прохожего, но сбегающихся и приветливо голосящих при одном лишь звуке шагов украдкой прикармливающего их местного старика. В глухом перестуке бортов длинных деревянных лодок, сносимых в сторону течением у порогов реки в районе Арасияма, горевшем в ту пору алой кленовой листвой. В величественных горных цепях региона Тюгоку, пролетающих мимо окон утреннего синкансэна, движущегося на юг. В глупых очках и вязанных шапках в виде большеротых рыб, продающихся в каждой лавчонке в самом сердце Осаки, на станции Намба. В изумрудной прозрачности морской воды у берегов Хиросимы. В предновогодней мишуре и суете, никак не увязывающихся с бесконечными декабрьскими дождями.
Счастье было в людях. В голландской немке Жасмин, чьей мудрости не по годам я не устаю поражаться, и на чей оптимизм и безрассудство я могу лишь развести руками. В русской девочке Лене, когда-то давно ставшей Хеленой, перебравшись с родителями в немецкий Майнц, чьи безграничные доброту и желание помочь я совсем не заслужила, как и большинство людей на этой Земле. В финских подругах Каролине и Нине, чей нордический характер и нездоровый цинизм ложатся мне на сердце слишком знакомым бальзамом. В люксембурженке Тесси, которую мне очень сложно терпеть поначалу — до того момента, пока я не понимаю, что вижу в ней саму себя. Иногда мы не можем наговориться и вовремя сделать паузу между словами, чтобы вдохнуть, иногда уезжаем куда-то вдвоём и прогуливаемся плечо в плечо в молчании. Я делюсь с ней сокровенным, потому что именно так выражаю своё уважение и любовь к людям. Она делится со мной самым сокровенным, зная, что совсем скоро я увезу её тайны в Россию, а когда-нибудь унесу и в могилу, и с ними ничего не случится. В хиросимской семье Хара, приютившей меня на ночь в незнакомом мне городе, чей дом и смежный с ним ресторанчик переполнены смехом множества детей, что так редко в Японии в наши дни. Они сами, как дети, с полчаса бурно обсуждают привезённый мною зефир и земляничное "Юбилейное", с интересом расспрашивают меня о моей жизни, отвлекаясь лишь на идущий по телевизору бейсбольный матч, ведь пропустить игру с участием горячо любимых в Хиросиме красных "Карпов" было бы форменным преступлением. На меня даже не сердятся, когда на следующий день я в спешке почти увожу в Осаку их ключи, оставив взамен купленный только вчера зонт. В Оно-сэнсэе, моём преподавателе японского, попавшего в программу обучения студентов по обмену совершенно случайно, лишь потому, что нас оказалось слишком много. Специалист в области бизнес-английского, он все четыре месяца носился с нами, как с малыми детьми, за что мы все, должно быть, и полюбили его почти как отца. На индивидуальных занятиях мы говорили обо всём: от политики Горбачёва до причин, по которым я решила делать свой финальный проект о людях, зарабатывающих на жизнь ловлей крупных насекомых и мелких земноводных и последующей их продажей в зоомагазины (спойлер: я была сыта по горло претенциозно серьёзными и никому не сдавшимися исследованиями в alma mater). К моему стыду, у меня совершенно не доходят руки почаще писать ему письма, чтобы он не то, что даже помнил, а для начала хотя бы узнал, с какой теплотой я вспоминаю о нём. В мужской половине моих однокурсников, неожиданно давших мне надежду на то, что в моём поколении, всё же, порой встречаются вполне-себе-ничего мужчины. Большинство из вполне-себе-ничего мужчин, правда, живёт в Германии, или, по крайней мере, точно не в России.
Счастье было хотя бы в том, что можно вот так, сквозь продирающий до костей ветер, на полусогнутых добежать до комбини, купить плошку одэна — странного бульона из всего и сразу — и, страшно обжигаясь, спешно вылакать его, закусывая маринованным варёным яйцом. И благодаря теплу, разливающемуся по телу со дна желудка, наконец-то смочь вдохнуть полной грудью, и на одном этом тёплом вдохе добраться, наконец, до дома. По дороге думать о том, что, может быть, я и не здорова до конца как физически, так и морально, но так ли это важно, пока у меня есть одэн и акварельный закат, отражающийся в спокойной мутной воде Айкавы? Пока у меня есть всё это.
Дорогая Япония, пускай официально нас ничего не связывает, не считая моего бакалаврского диплома, я обещаю трепетно хранить все горести и радости, что дал мне наш весьма долгий роман. Те воспоминания, что подарила мне ты, сложно спутать с любыми другими, и рука не поднимется отложить их в долгий ящик. Как человек, претендующий на звание порядочного, я должна заблаговременно предупредить, что, быть может, когда-нибудь этих воспоминаний мне станет мало, и я истоскуюсь так, что взвою, брошу всё и вернусь.
Впрочем, почему я в очередной раз пытаюсь кого-то обманывать?
Я непременно вернусь.