В тридцати-сорока километрах на восток от места моего обитания — Россия. Все же знают, что Москва и Россия — разные страны.
Если сравнивать страны с женщинами, то Москва — та, что восхищает своим холодом, точёностью и лёгким шлейфом вычурности. Она, восхитительно яркая, умертвляюще безукоризненная, держит Вас подле по неизвестной науке причине, очевидно, про запас, или что-то вроде того. Иногда вы сближаетесь до головокружения (Вашего, несомненно: таких, как Вы, у Москвы десятки, и сотни, и тысячи), иногда она оттесняет Вас в сторону столь сильно, но столь грациозно, не теряя и доли грамма собственного достоинства, что в горле начинает перекатываться распирающий, мешающий жить комок от одного только факта. И хочется погибнуть, чтобы избавить себя от страданий, погибнуть непременно у её ног, пусть без надежды на сострадание.
Именно тогда, когда Вы, в очередной раз поражённый в самое сердце, лежите и жалеете себя, свернувшись в клубок, на горизонте появляется Россия, и начинает стремительно приближаться. Она над Вами всенепременно смеётся, она смеётся вообще надо всем, и особенно — над тем, что творится в её собственной душе. И глупо манит пальцем — дура! — сказать так и тянет, а язык не поворачивается. Стоит босая, какая-то вся припылённая, заливается — грудь ходуном ходит, а у Вас звон в ушах. Дура отъявленная, а душу занозила простотой, и, казалось бы, протяни только руку, схвати, притяни, сожми — твоя, не может быть сомнений. Твоя, потому что общая, но нет, она не блудница: всего лишь сердобольная и не брезгливая. Так почему бы и Вам не скинуть до потемнения в глазах жмущие ботинки, раз в траве, вскоре придущей на смену асфальту, пяток не разглядеть?
И стоит только чаяниям, так будоражащим Вас, превратиться в неприкрытый соблазн, Вас будит промозглое дуновение ветра: это ушла Москва, просто потому, что ей вздумалось, и сквозняк распахнул окно. Здесь вспоминается, что Вы — верный раб, и жизненно необходимо догнать её, быть вновь к её услугам, что когда-нибудь у Вас появился шанс... На шанс.
А пока Вы ждёте того единственного шанса, Россия будет исправно навещать Вас каждую ночь.
Так и мне, слуге двух господ, уготовано бесконечно разрываться: покорно ждать косого взгляда со стороны столицы, или безнадёжно запутаться руками в распущенной косе родины?
Я иногда бываю там, в тридцати-сорока километрах, пару раз в год, летом обычно. Тут, под Ельней, Жуков бил немцев с остервенением, а теперь только колышутся сорные колоски на полях между хвойных пролесков, а поля режет Клязьма размеренно, тонко, неприметной бурой лентой. Облака тяжёлые, низкие, их держат разве что провода электропередачи, и всё равно кажется, что вот-вот сможешь коснуться. Трава щекочет руки, и чтобы почувствовать это, наклоняться совсем не надо.
Я забываю о своих заботах, болезнях, бессмысленной суете, в которой живу. Мне хочется поцеловать её в благодарность, троекратно, как принято, но я иначе воспитана. Воспитана Москвой, в которой меня будут ждать уже вечером.
Здесь о моём проступке не узнают по крайней мере потому, что это неинтересно. Не узнают и о том, как я буду вздыхать ночами, мечтая не о потолке над кроватью, а о звёздах над полем. Я буду усиленно делать вид, что мне и в самом деле это не нужно, в итоге снова влюблюсь в строгость и безучастность.
И разожму зубы, пускай ботинки продолжат жать.