Куртки и обувь оставлены в прихожей — основной рубеж пресечён.
Не столь важно, почему я шиплю сегодня: это только повод, как и вчера, две недели, полгода назад. Механизм прост до омерзения и изучен вдоль и поперёк: шипит — надо заткнуть. Разнообразие? До него никому нет дела в этом вопросе — сейчас и всегда. Я из тех, кто привык работать на результат. Ты из тех, кто ищет кратчайший путь. С наименьшим сопротивлением или нет — пыль, никчёмная мишура. Неинтересно с таким запалом.
Сжимаешь волосы у затылка в кулаке, тянешь книзу — не больно, в порядке вещей. Синяк во весь бок, которому никак не дают пожелтеть — вот, что больно. Меня не волнует и это: бок, бедро, спина — их было много. Я не из тех, кто сбегает. Я из тех, кто втягивается.
— Рэйдзи, — я почти не вижу в полумраке, мне можно почти не открывать глаза, когда так запрокинута голова. Нет необходимости смотреть: эти два слога вспыхивают в моём сознании красным огнём, их нельзя ни с чем спутать, — Рэй-дзи…
Я дышу глубже, тон становится ниже: мне сносит крышу то, что от этого «Рэйдзи» совершенно точно надо обороняться, а я отступаю. Намеренно. В угол.
Босые пятки неслышно ступают по полу. Не подтекает кран, ветер не прихлопывает створку форточки — халупа, которую я знаю вдоль и поперёк, растворяется. Вокруг халупы плавится мир. В моей реальности есть стол, на который я натыкаюсь и безотлагательно оседаю, и табурет, с полпинка летящий под него, куда-то туда, в небытие.
Покорно приоткрываю рот навстречу твоему языку и нарочно не придвигаюсь, касаюсь напряжённых предплечий, извернувшись, провожу носком стопы вдоль ноги, сколько могу. Это длится считанные мгновения, и я всегда проклинаю себя за то, что не успеваю прочувствовать, отстраняясь от способности анализировать ситуацию так же резко, как твои руки вплотную прижимают меня к тебе. Я капитулирую одномоментно: мелко дрожат пальцы, когда я обвожу ими твоё лицо.
— Рэй…дзи… — голос больше не мой: я хриплю и срываюсь на шёпот, ухмыляясь, опускаю подбородок — волосы падают, глаз не видно — так лучше. В них нет ничего, кроме бешено пляшущих отблесков. Наверное, красных.
Я вспоминаю, что «Рё» говорить куда проще, когда из груди сам собой вылетает стон от трения наших тел. Есть ли разница между Рэйдзи и Рё? Непременно подумаю над этим, когда не буду прижиматься иссушенным ртом к этой жилистой шее, впиваться зубами в остро выступающую ключицу с намерением оставить на ней следы.
Слишком много препятствий между нами, слишком мало — в моей голове. Я в остервенении, чертыхаясь, стягиваю с тебя майку, собираюсь отбросить подальше… Застываю. Отстраняюсь тут же, как обожжённый. Стискиваю тряпку в руке.
В кухню возвратились стены и пол, послушно заходили часы. Между пальцев проступает горячая чёрная влага. Я готов поклясться, что ещё секунду назад не видел дальше собственного носа, но теперь отчётливо различаю дыры, зияющие на ткани.
— Хи? — оскал. Свистящий, дробный смех. С уголков рта течёт.
Она везде — на полу, на столе, на моих ногах, слишком заметная даже в темноте. Я хочу просипеть то же, что и раньше за этот вечер, но вдруг страшно закашливаюсь, прижимаю руку к губам. Сомневаться не приходится — во рту солоно. Кровь.
Свет настигает меня ударом лбом о впередистоящее кресло. Мерно гудит вентиляция, а мужик на соседнем сиденье косится на меня, как на ненормального — кажется, даже отодвинулся. Я с трудом сглатываю, опускаю глаза и отворачиваюсь, бормоча нечто извинительное.
В иллюминаторе темно. Раньше в нём хотя бы мелькали огни взлётно-посадочной полосы.
Красные огни.
Я прошу стюардессу принести мне водки. Водку на этой неделе я ещё не пил.