Ничего нового не случилось: когда я очнулся на диване ближе к полудню, он ещё спал. Он всегда спит без задних ног, подолгу, словно пытается выспаться впрок, если, конечно, не задумывает снова исчезнуть на несколько дней, избежав моих вопросов — чисто формальных, ведь я не могу сделать с этим хоть что-то. До этой ночи я вообще не мог сделать что-то хоть с чем-то, и не то, чтобы это меня угнетало: я привык к этому ровно так же, как к осторожности вне дома и почти беспрерывному изнурительному молчанию внутри него. Я только сделал шаг в направлении, которое показалось мне верным. С определённого момента я, кажется, не вижу альтернатив.

Его звали Масару, я ещё, помнится, про себя подметил что-то про оригинальность его семейки: детей в то время так не называли. Масару был самым обычным мужчиной чуть старше меня и, судя по его одежде в пятничный вечер, работал в самом обычном офисе. Он отнюдь не навязчиво, как это обычно бывает, сел рядом и как-то совсем нетривиально завёл разговор, отчего я, уже пропустивший стаканчик и посему скептически смотревший на мир, позволил ему остаться. Рё не появлялся в моей жизни что-то около трёх месяцев, и я почти убедил себя в том, что мне, наконец, удалось выдавить эту оплошность из своей биографии.
С Масару я переспал в тот же вечер, скажу больше: выступил инициатором в этой затее. По мне, так он вообще одурел от радости — ещё бы, не надо размениваться на лишние слова и телодвижения, тратить время, такое бесценное для людей с жёстким графиком.
Наутро в зеркале я не заметил на себе никаких следов — не передать словами, как я ценил это раньше; я не чувствовал неловкости за свои действия, что бывает крайне редко. Мне хотелось только поскорее, как можно тише, собрать вещи и уйти — подышать свежим воздухом и отравиться первой за день никотиновой дозой, не более.
Он поймал меня в прихожей, почти на пороге: журил с каким-то идиотским снисхождением, сквозь улыбку, предлагал остаться на кофе или хотя бы дать свой номер, и помрачнел только тогда, когда я, вывернувшись, пробормотал что-то лишённое любезности и выскочил на лестничную клетку.
О стыде я вспомнил немногим позже. К моему ужасу, самого Масару это никак не касалось.
А поздним вечером в дверь позвонили. Кудо наотмашь ударил меня в лицо, даже не зайдя в квартиру, правда, долго ждать себя не заставил — шагнув вперёд и подтянув за волосы, добавил ещё, и ещё… То, что он позволял себе в постели, тогда действительно показалось мне детским лепетом и невинной игрой: по крайней мере, я ещё ни разу не боялся недосчитаться зубов, не угваздывал в собственной крови руки и всю футболку. Он учил меня жизни довольно спокойно, с чётко выдержанным темпом речи, будто долго готовился. А вот я, наконец, умудрившись пнуть Рэйдзи ногой в живот и въехать тому по уху, разорался так, как, наверное, сам не думал, что умею. Вначале была тирада про то, что я не мешок с дерьмом, чтобы швырять меня по всей квартире, а после меня совсем развезло, и я заявил, что если этому ублюдку нечем больше заняться, кроме как тем, что не сводить с меня глаз, то он вполне мог бы делать это не из-за угла, а рядом со мной, но, видимо, слишком туп, чтобы до этого додуматься. Выпалив, что кретин ни на что не имеет права, пока неделями шляется чёрт знает где и трахает — я точно знаю! — трахает чёрт знает кого, я сорвал голос и попятился, утирая разбитый рот.
Рё молча смотрел на меня с полминуты, после ухмыльнулся как-то совсем недобро и ушёл. Я, матерясь и проклиная его сквозь зубы, пошёл отмываться в ванную.
Несколько часов спустя он вернулся на машине вместо байка и сказал мне собирать вещи.

Я всегда спал с ним вместе, пусть это частенько и было чревато известными последствиями. Мне просто всегда холодно, не более того. Немудрено, что, отступившись от своей привычки, я страшно закоченел и теперь шаркал на онемевших ногах.
Он лежал на спине и, судя по виду, сам был этим страшно недоволен, но повернуться на бок явно не давало плечо.
Всё это бредни — про то, что во сне чувствуешь взгляды, — я стоял коленями на краю футона и разглядывал Рё уже десять минут, а он даже не шелохнулся.
Недавно я поймал себя на мысли, что только-только научился с закрытыми глазами достоверно представлять его лицо. Зачем мне это нужно? Сейчас, пожалуй, и вправду не за чем, но когда мы не жили в одной халупе, я периодически силился вспомнить в деталях, как же выглядел человек, вносивший разнообразие, пусть и такое жуткое, в моё тоскливое существование. Не выходило.
А ещё, пожалуй, удобно то, что мне больше не приходится притворяться, что я его не жду. Раз он живёт здесь, то я, находясь в квартире в отсутствие Кудо, жду его по факту. По-моему, потрясающе, и перед собой оправдываться не надо.
Я начинаю понемногу узнавать его. Теперь мне известно, какое пиво он любит: нет, не то, что он повадился прихватывать из моего холодильника. Не знаю, любит ли Кудо что-то сильнее, чем пиво: я на полном серьёзе подумываю подогнать ему ящик на день рождения. Он, кстати, младше меня, и я, как выяснилось, совершенно не был готов к такому повороту. Но уже смирился, не дал ему долго злорадствовать.
Осторожно сдвигаю край одеяла и смотрю на покоцанную руку. Царапина, конечно, но промыл он её чёрти как, и выглядит...страшно, что ли. Но это, скорее, от моих воспоминаний. Надо обработать по-человечески, как встанет.
Возвращаюсь глазами к его лицу и ловлю ответный взгляд. Рё порой просыпается неожиданно и совсем бесшумно, это немного пугает, но на сей раз я нахожу в себе силы даже не удивиться.
— Я, — мне определённо надо как-то объяснить своё местонахождение, но в итоге я решаю, что это неважно, — буду чай. Хочешь?
И, не дожидаясь ответа, плетусь на кухню. Не то, чтобы я очень услужлив или заботлив, но не переломлюсь же я, в самом деле.
Пока в чайнике бурлит кипяток, я резюмирую, что знаю о Кудо совсем немного, и то — как-то расплывчато, и что всё это неправильно, пытаюсь взвесить, насколько это вообще необходимо, в общем, маюсь ерундой, чем, признаться, страдаю нередко.
Я вдруг целую его, когда он приходит, после утыкаясь носом в горячую шею, да видно, так проникновенно и убедительно, что Рэйдзи волочит меня обратно в комнату, по пути стаскивая домашние тряпки, и спрашивает, всё ли нормально. Я отвечаю:
— Всё хорошо.
Он только смеётся над тем, как угрюмо это было произнесено, и замолкает, больше не отвлекаясь.
Допивая омерзительно холодный чай на кухне, предлагает сменить квартиру. Я только киваю: мне не привыкать.
Я сделаю всё, чтобы в него не стреляли.