Разговор не клеился и тянулся неимоверно долго, я даже уже стал подозревать неладное. От бесед с начальством, особенно когда начальство само вызывает тебя на ковёр, никогда не стоит ждать чего-то хорошего.
А тут ещё и эти извечные отвлечённые темы... Мой босс, увы, не из тех, кто переходит сразу к делу, пусть положение его и обязывает. То ли японские корни берут своё, то ли он усыпляет бдительность собеседника этим получасовым трёпом о погоде, природе и прочем. То ли это у него ко мне особый подход, будь он неладен...
– Вы давно не грешили тем, что оставляли слишком много следов, – стоило мне только проклясть его извечное «растекание мыслей», Фонд вдруг перешёл к разбору полётов, за которым меня, по всей видимости, и вызывали.
– Виноват, – глухо отозвался я, опустив глаза и принявшись без особой заинтересованности разглядывать собственные колени.
– Не поймите меня превратно, господин Уэмура: не то, чтобы я перестал восхищаться Вашими способностями и тем, как Вы держите форму...
– Не поймите превратно меня, господин Фонд, – я прервал его сочащуюся сарказмом речь, вскинув голову, – Но подвела меня именно форма. Мне следовало объективно оценивать возможности противника и не отказываться от подкрепления: в этом случае я не был бы вынужден использовать все возможные методы... Впрочем, всё это я подробно изложил в отчёте, с которым Вы, я уверен, уже ознакомились.
– Можете не сомневаться, – с напускной добродушностью ответил Раввел, – Ваши отчёты я всегда читаю с особенным вниманием... Ах, да, раз уж мы заговорили об этом. Не кажется ли Вам, Уэмура, что в этот раз Вы утаили от меня свои подлинные мотивы?
– Простите? – сдержал я смешок, рвавшийся из груди на выдохе, и изобразил на лице удивление.
– Ведь Вы слукавите, – Фонд откинулся в кресле, разглядывая меня через прищур, – если скажете сейчас, что не хотели расквитаться за мальчишку.
В ответ я непонимающе нахмурился, но, несмотря на то, что сомневаться в моей убедительности не приходилось, он лишь невнятно хмыкнул и продолжил:
– Вы даже не посчитали нужным попытаться скрыть детализацию своего запроса в архив перед выездом. А искали Вы, друг мой, отнюдь не общую информацию о членах ячейки группировки, вполне достаточную для их ликвидации. Вы хотели удостовериться, что именно эти люди покалечили Вашего подопечного, – Раввел приоткрыл ящик стола и выудил оттуда футляр с электронной сигаретой, – Иначе зачем Вам, помимо прочего, неожиданно потребовался протокол операции, отчёты его сокомандников – сейчас, спустя недели?
– Даже если и так, что с того? Разве кто-то отменял праздное любопытство? – бесцветно отозвался я, наклонив голову к плечу.
– Если бы я считал это праздным любопытством, этого разговора бы не было, – иронично произнёс Фонд, в очередной раз выпуская изо рта клубы сизого пара, – К сожалению или к счастью, я не склонен верить в то, что подобные вещи совершаются хладнокровно, – он просунул руку за пазуху и через мгновение выложил передо мной несколько снимков, небольших, похожих на полароидные – такие делают наши группы зачистки.
Я взглянул на них только мельком – меня передёрнуло, и я решил не выдавать себя ещё больше, отказавшись от идеи пристального изучения фото.
А изучение, сказать по правде, мне бы не помешало: я почти ничего не помнил. Помню только, что раскололся нарочно – уж больно меня забавляло, как эти ребята на голубом глазу доверяют какому-то херу с бугра, прикинувшегося дружком их старого-доброго дилера. Раскололся, спровоцировал, поржал, дальше – туман.
Я не помню, как месил эти и без того не блещущие красотой рожи: ломал носы, выбивал зубы, дробил кадыки подошвами ботинок. Не помню и того, как и зачем всаживал нож в плечо тому, здоровому, по самую рукоять. Должно быть, чтобы до ублюдка дошло, до чего это больно: к сожалению, то, что кровопотеря от такой раны может легко и непринуждённо довести до комы, просечь он уже не сможет. Пистолет был при мне, как и всегда. Три контрольных пули – здоровяк, само собой, получил свою. Я уносил с собой пистолет с почти полным магазином, нож с измазанным клинком и чувство страшной усталости, как ни странно, без доли удовлетворения. Мне хотелось только рухнуть куда-нибудь и проспаться, что, собственно, я и сделал, как только докатил до токийской базы по переулкам и подворотням и наскоро отмылся под местным единственным душем, очевидно, сорганизованным там как раз для таких вот рыцарей без страха и упрёка.
Помню, как долго кровил порез на лице, как страшно ныли разбитые костяшки пальцев. А всю жесть, которую я сотворил и которую столь красноречиво демонстрировали «открытки» от зачистки... не помню, убей бог.
– Вы до сих пор злы на меня из-за мальчика, не так ли? – Фонд улыбнулся так, что мне и впрямь всего на секунду захотелось расквасить ему рожу.
– Мы оба только что видели, что бывает с теми людьми, на которых я зол, – я повёл рукой в сторону фотографий, – И Вам, господин Фонд, и мне прекрасно известно о существовании определённого регламента. Он был нарушен. Эмоции здесь ни при чём.
– То же самое Вы говорили мне и пять лет назад...
– Смею заметить, что Вы не учитесь на собственных ошибках, раз я вынужден повторять, – процедил я сквозь зубы, из последних сил умоляя себя не раскачиваться на табуретке – в петлю я уже влез.
– Ровно так же, как и Вы, молодой человек, – деловито отбрехался Раввел, с крайней степенью увлечённости убирая сигарету обратно в футляр, – К слову, Уэмура, Ваша слабость по отношению к выходцам из бандитских кругов порой наталкивает меня на далеко не самые радужные размышления...
– Я в организации двадцать лет, двенадцать из которых работаю лично на Вас. Прискорбно, что за всё это время я так и не заслужил доверия.
На мой смешок, последовавший за этими словами, Фонд, которого, казалось, невозможно было выбить из колеи, вдруг отозвался резким холодным тоном:
– Мне казалось, что каждую свою беседу с Вами я рассказываю хохму про свою любимую поговорку, и Вы за те двенадцать лет, что работаете лично на меня, вполне могли бы её запомнить.
– «Доверяй, но проверяй»? Я всегда восхищался тем, как точно Ваше кредо соотносится с родом занятий. Но всё же, позвольте мне прояснить ситуацию. Вопреки распространённому мнению, – протянул я с ухмылкой, – моя сердобольность не распространяется на тех, кто по молодости спутался с якудза, наивно полагая, что иначе не найдёт средств к существованию, и уж тем более – на тех, кто примыкает к ним по праву рождения. Чего нельзя сказать о людях любой судьбы, чудом не сгнивших в нашем карцере без объективных на то причин.
– Ах, вот оно что, – Фонд дробно рассмеялся, кинув на меня косой взгляд, – Значит, всё-таки, злитесь, но за дела давно минувших дней...
– Отнюдь, ведь в тот раз всё по крайней мере не дошло до комы, – ухмылка моя окончательно и бесповоротно превратилась в оскал, но я уже ничего не мог с этим поделать, – Но вернёмся к регламенту, господин Фонд. Не могли бы Вы прояснить: какого чёрта моих стажёров раз за разом отправляют на задания, представляющие серьёзную угрозу жизни, без согласования со мной и, собственно, меня?..

– Дело не требовало отлагательств, в то время как весь профессиональный штат был занят, а Вы, милый друг, не отвечали на звонки связного из-за границы, на что я, кстати, уже в сотый раз закрываю глаза...
– Кудо не был готов! – я треснул ладонью по поверхности стола, – Вы же видели его досье, Вы же знаете, что делает с людьми «одиночка» в течение полугода!.. Да и сверстники не доверяют ему. Вы хоть понимаете, что его могли подставить собственные сокомандники?
– А Вы, стало быть, ему верите? – прервал Фонд мою тираду, складывая руки на груди.
– Я?
Я вдруг невольно выпрямился и, на секунду прикрыв глаза, выдохнул:
– Да, – и после добавил отчётливее, словно уговаривая самого себя, – Да, верю.
– А он Вам, судя по всему, не очень, – с недоброй усмешкой заметил Раввел, – Если вспомнить хотя бы то обстоятельство, что за последние месяцы конфликтов с Вами у Кудо было куда больше, чем с его сверстниками.
– Он ведь подросток, – устало вздохнув, нахмурился я, – Ему свойственна непереносимость тех, кто пытается втолковать ему прописные истины.
– Вы в свои шестнадцать лет, тем не менее, не норовили при любом удобном случае поставить своему наставнику фингал, – пожал Фонд плечами, а затем произнёс вкрадчиво, – Быть может, потому, что господин Ямагути не старался переделать Вас под себя?
– О, так Вы полагаете, что я ломаю его? – я откинулся на спинку стула, подняв бровь.
– Не просто полагаю. Я в этом абсолютно уверен.
– Что ж, я, в свою очередь, абсолютно уверен в том, что ничто не ломает человека так, как здешняя система. Институт наставничества по сравнению с ней – бледная моль, – огрызнулся я.
– Дело не в институте наставничества, а лично в Вас, Уэмура, – вздохнул Раввел с едва различимым недовольством, – Вы создаёте хороших бойцов, из просто способных вылепливаете сильных и думающих. Но, увы, сильными и думающими они остаются лишь в Вашем присутствии. Практика демонстрирует всё куда лучше пространных размышлений: стоило только разлучить Вас с Вашими подопечными, один из них получил смертельное ранение, а другой отделался чуть более удачно, лишь бы только это не оказалось вопросом времени...
– Быть может, именно поэтому я просил Вас не вмешиваться в мою работу до тех пор, пока я её не окончу? – прошипел я, склонившись над поверхностью стола и подняв на Фонда глаза.
– О, нет, мой друг, – приглушённо засмеялся он, – На этот раз я вмешался очень вовремя. Поручая Вам нового ученика, я надеялся, что Вы учтёте все свои недочёты, но увы: Вы вознамерились вновь сделать себе придаток, чертовски полезный для Вас и функционирующий вместе с Вами, как единое целое. И у Вас, как и прежде, это славно выходит: немудрено, Вы тонкий психолог и сами знаете, как стажёрам не хватает маломальской опоры, друга. Притом не того друга, с которым можно выпить и покурить, но покровителя. Они прекрасно осознают, что вопреки всему беззащитны, как малые дети... Вы даёте им столь желанное покровительство, взамен они смотрят Вам в рот – Вам, и никому больше.
Здесь рассмеялся уже я. Почти бесшумно, но слишком заметно – уронив голову, сотрясаясь всем телом.
– Да что ты несёшь?.. – свистом вылетело у меня из лёгких вместе с очередным резким выдохом, и я повёл подбородком из стороны в сторону прежде, чем прикрыть рот рукой.
«Друг», «покровитель», вот же брехло... Сам ведь только что говорил, что у Кудо чешутся руки начистить мне рожу при малейшей возможности. Такого друга, как я, он в гробу видал.
Дружба или иллюзия дружбы – всего лишь один из способов вбить в эту дурью башку хотя бы незначительную склонность к самосохранению. Всё, чего я хочу – чтобы он был жив. И я буду защищать его до тех пор, пока он не в состоянии делать это самостоятельно.
...Я сыт смертями по горло. День изо дня наблюдать за тем, как погибают красивые, здоровые и молодые – утомительное дело.
И я не собирался мстить за него тогда, на задании. Я всего лишь не хотел, чтобы с больничной койки его отправили на «работу над ошибками». Не хотел так сильно...
–...Вот только мне требуются полноценные агенты, а не придатки, существование которых теряет всякий смысл, стоит отсечь их от хозяина. Вы, Уэмура, очевидно, позабыли, что «Миллениум» ратует за преданность идее, а не авторитету.
– Что ж, должно быть, именно поэтому Ваш авторитет и авторитет госпожи Эномото остаётся непоколебимым уже долгие лета, – утершись, проговорил я даже слишком серьёзно.
– Я бы не советовал Вам... – Фонд расплылся в улыбке, склоняя голову набок и разглядывая меня с каким-то омерзительным снисхождением.
– Вы едва не убили его ещё до того, как я узнал о его существовании, а теперь решили во что бы то ни стало спасти его от меня? О, это трогательно, – я подпёр голову рукой, глядя на Раввела влюблёнными глазами.
– Порой мне кажется, что Вы говорите о Кудо Рё, как о своей собственности, – вскинул он брови, – что лишь подтверждает мою гипотезу. Знаете, Уэмура, я бы охотно поверил в Вашу версию, полную благородных порывов и прочего, прочего. Я не сомневаюсь, что в следующей жизни из Вас выйдет превосходный посол доброй воли: Вы так часто говорите о гуманности с этим Вашим фирменным огнём в глазах и сталью в голосе... Должно быть, Вы этим в почившую матушку, по крайней мере, Ваш отец в своё время не произвёл на меня хоть сколько-нибудь похожего впечатления... – он сделал короткую паузу, очевидно, услышав скрежетание моих зубов, – Но Ваше благородство и гуманизм перечёркивает одна маленькая деталь. А если быть точным, с учётом последних поправок... м-м-м... сорок две? Да, сорок две крошечные детали.
Сорок два убийства в моём личном деле.
Если бы я отмечал такие вещи, скажем, рисуя звёздочки на собственной куртке, спина у меня была бы почти как американский флаг. Почти – дело поправимое, будет когда-нибудь и точь-в-точь.
– Неужто я виноват в наличии этих деталей в моей биографии? – криво ухмыльнулся я.
– Кто, если не Вы? – повёл плечами Фонд, – Ваши руки, Ваше оружие. И голова на плечах тоже Ваша, – он вздохнул тяжело и, растерев переносицу большим и указательным пальцами, продолжил, – Боюсь, что в этом разговоре мы уже ни к чему не придём. Славно, что я успел высказать всё, что хотел. Надеюсь, то же самое Вы можете сказать и о себе.
– Увы, – отчеканил я и набрал побольше воздуха, чтобы продолжить, но меня перебили.
–...хотя погодите, я забыл самое главное. Вы же в курсе, господин Уэмура, как я ценю наше сотрудничество, и как желаю Вам добра, исключительно добра. Так позвольте мне, исходя из этих соображений, дать Вам небольшой совет. Если Вы не знаете, в какое русло пустить накопившуюся за годы отеческую и какую бы то ни было ещё любовь, проявляющую себя в стремлении закрепощать людей, – самое время задуматься о семье. Семейные узы по сути своей есть самая гуманная разновидность закрепощения...
– Я бы с радостью задумался о семье, господин Фонд, – отозвался я, поднимаясь со стула, – Если бы не знал наверняка, что Ваша «отеческая любовь» в случае чего не оставит от неё камня на камне.
– А Вы не лучшего мнения обо мне, – хохотнул Раввел, – Печально, но не смертельно... Что ж, каждому своё. Для тех, кто предпочитает одиночество, в «Миллениуме» тоже всегда найдётся место. А Вы... Вы свободны.
– Не уверен, – улыбнулся я во все тридцать два и по-армейски отдал честь.
А когда уже выходил из кабинета, Фонд всё же бросил мне вслед:
– Держитесь от мальчишки подальше, Хикару.
– Чёрта с два, – пробормотал я себе под нос и, изловчившись, шарахнул дверью так, что секретарша Фонда подскочила с места вместе с увесистой папкой каких-то бумаг.
На выходе из корпуса двое бравых ребят в камуфляже подхватили меня, было, под локти, но получили по крепкому, весьма убедительному удару под рёбра.
– Это лишнее, господа, – процедил я, демонстративно отряхивая и поправляя пиджак, – Я прекрасно помню дорогу. Но если вам так неймётся, вы вполне можете прогуляться рядом со мной.
В карцере меня встречали, как старого друга, разве что без объятий и душевных похлопываний по плечам. Зато о здоровье справлялись часто, вернее, не столько о здоровье, и не столько справлялись, сколько изумлялись, как это я ещё не подох, желали мне этого от всей души, и было бы хорошо, если бы прямо здесь, у них: всё-таки, большая честь... Отношения с охраной у меня всегда были самые тёплые, особенно с тех пор, как я в драке с одним из местных верзил сломал тому руку, а чуть погодя заблевал кровью весь пол в камере (ногами в живот мне за «примерное поведение» тогда навтыкали прилично) и отправился в лазарет – прямиком на стол к Доку, оставив моих надзирателей в компании тряпки и швабры.
Дело было после смерти Хидзири. Загремел я примерно за то же – закатил Фонду скандал, разве что тогда всё проходило отнюдь не в формате светской беседы: я метался по кабинету, орал, чем-то швырялся. А сейчас, видно, возраст взял своё, то ли повод не столь серьёзный... Интересно, как долго я здесь проторчу в этот раз.

Место, которое всегда найдётся в «Миллениуме» для одиночек – это, само собой, одиночная камера. Справедливости ради обязан сказать, что помимо всех минусов в ней есть один ощутимый плюс – возможность отоспаться на жизнь вперёд. В самом деле, что ещё можно делать, оказавшись в комнате общей площадью от силы восемь квадратов с учётом санузла, единственным предметом мебели в которой является кровать, без связи с внешним миром? Несомненно, спать: главное – научиться не реагировать на освещение – оно здесь автоматическое.
Сказано – сделано: я залёг в спячку назло врагу. Не дремлющий враг, однако, опасен тем, что во время своего бодрствования изобретает всё новые и новые диверсии. Вот и сейчас – хлопнула первая дверь в камеру, затем вторая, и я уже, было, приготовился к тому, что мои приятели явились, дабы пересчитать мне кости.
– О, этот запах плесени...ностальгия, – этот низкий, немного прокуренный голос и устало-насмешливый тон я, казалось, не слышал уже целую вечность, – На третий месяц его перестаёшь чувствовать: ты уже сам – плесень. Остаётся надеяться, что ты здесь не так надолго.
Я с наигранной ленью отлепился от подушки, чтобы окончательно убедиться, что у двери, зацепившись пальцами за решётку на ней, стоит Кудо.
– Что ты тут делаешь, – без вопроса произнёс я, снова опустив голову и закрыв глаза.
– Фонд сказал, что тебя отстранили, – Рё подошёл ко мне и легко пнул ножку кровати, будто привлекая к себе внимание, – от экзекуций надо мной. Вот, отправил сюда за последним напутствием.
Я сдержал вздох и выдавил из себя ухмылку.
– А узелок тебе не повязать на дорожку? – хохотнув без особой злобы, я всё же приоткрыл один глаз, окидывая Кудо взглядом, – И, да, надеюсь, ты уже успел запустить фейерверки по поводу своего избавления.
– Избавление, Уэмура – это когда тебя отпускают на все четыре стороны, – он привалился к стене, разглядывая меня, – А меня ждёт очередной отморозок. Не факт, что лучше тебя. Так что – сладостная временная свобода, не более.
– Вот сейчас обидно было, – фыркнул я, подтягивая колени к животу, – Как ты смеешь думать, что в этой шараге есть отморозок хлеще меня? Видать, мало я тебе морду бил в своё время...
Он молчал с полминуты – я думал – размышляет над остроумным ответом, но вместо этого вдруг спросил совершенно серьёзно:
– Хикару, где ты накосячил? За что тебя?
Ещё бы, сказал ему Фонд – держи карман шире...
– Не твоего ума дело, – отрезал я, – И, видимо, не моего: об отстранении я впервые слышу от тебя. Но, раз уж такое дело, ты там не слыхал случайно: меня, часом, карать по закону военного времени не собираются? А то мало ли.
– Ты что, больной? – огрызнулся Рё, наклонившись ко мне.
– А чего, бывало... – пожал я плечами, – Ну, в смысле, не со мной пока что, но вообще – легко. У нас, знаешь ли, начальство не любит инакомыслящих, а я вот с этим иногда грешу...
– Ну конечно, тебя же хлебом не корми – дай что-нибудь спиздануть и нажить всем проблем, – он сложил руки на груди, – Язык-то за зубами не помещается.
– Ты уж это, определись с оценкой ситуации, что там у тебя: сладостная свобода или проблема, – я ухмыльнулся и всё-таки соизволил сесть и по-человечески взглянуть на него, – Тебе угрожали? Только не ври сейчас, лады?
– О, – Кудо удивлённо приподнял брови, глядя на мою щёку, которой я всё это время прижимался к подушке, – И это давно тебя разукрасили? Неужто сам весь-из-себя-дохуя-интеллигент-Фонд снизошёл до животворящих пиздюлей?
Раны на лице у меня по жизни затягивались в высшей степени хреново. Вот и порез, принесённый с задания почти недельной давности, по которому в довесок ещё и вмазали кулаком, выглядел, как вполне себе свежий и цветущий – разве что опухоль уже спала.
– Ответь на вопрос, – вздохнул я, в очередной раз подмечая, какой Кудо превосходный стрелочник.
– Дай-ка посмотреть, – не успел я опомниться, он схватил меня за щеку, за что, разумеется, получил по заслугам: и вот уже душевный шлепок по руке звонко отскакивает от стен, мешаясь с моим шипением.
Ссадине моей это, увы, уже не поможет: растревоженная, та отдалась жгучей болью в половине лица. Устраивать Рё реванш в мои планы не входило: в конце концов, мне, а не ему, придётся разгребаться с дисциплинарными взысканиями за нарушение порядка в карцере. Я только занимаю оборонительную позицию: отодвигаюсь от него, предупреждающе сжимаю руки в кулаки, не отрывая их, впрочем, от матраса.
Долгая пауза, наконец, прерывается:
– У тебя кровь, – без эмоций произносит Кудо, вперившись взглядом мне в лицо.
– Да, – ощерился я и в то же мгновение ощутил, как по щеке сползает тяжёлая горячая капля, – это случается, если какой-нибудь ублюдок вздумает лезть пальцами тебе в рану.
–...извини, – помедлив и явно не оценив моего издевательского тона, едва слышно бросает он.
Я замешкался в растерянности: не припомню, чтобы Рё извинялся передо мной даже за куда более существенные косяки, а здесь такая сердобольность...
Вдруг замечаю его руку совсем рядом со своим лицом – уже на автомате вскидываю локоть и резко отвожу в сторону предплечье, чтобы откинуть её, вот только в этот раз у меня не выходит её даже сдвинуть: Кудо перехватывает и сжимает моё запястье так сильно, что я замираю, оторопев. С едва заметным торжеством, проступившим на его лице после того, как он не встретил ожидаемого сопротивления, он протягивает вторую руку, вначале почти невесомо прикасаясь большим пальцем к коже под подбородком, а после уже с нажимом проводя им по границе нижней челюсти, затем вверх по щеке, собирая расползшуюся кровь. Рё делает это, не отрываясь взглядом от моих глаз, гипнотизируя, словно удав кролика – к своему стыду я должен признать, что ему это более, чем удаётся: всё так же, не роняя и лишнего звука, я наблюдаю за тем, как он подносит блестящий багровой влагой палец к губам и, едва притронувшись, окунает его в рот.
Через пару секунд к реальности меня возвращает острая необходимость наполнить лёгкие воздухом: не могу вспомнить, как давно перестал дышать. Вдыхаю я так шумно и жадно, будто только что вынырнул из толщи ледяной и оттого кажущейся невероятно густой воды, а выдыхаю вымучено, с какой-то неясной дрожью.
Следующий выдох вырывается у меня из груди с рыком. Я скалю зубы, рывком поднимаюсь с кровати и, высвободив руку, беру Кудо за горло, сдавливаю немилосердно, попутно впечатывая его в стену всем телом. Мы стоим, не двигаясь, слушая дыхание друг друга: он – моё, прерывистое и тяжёлое, я – его хрипы, жалкие попытки прогнать воздух сквозь преграду моей ладони. Чуть позже до меня доходит, что он не пытается вырваться, даже держит руки по швам и только всё так же неотрывно смотрит на меня из-под полуприкрытых век взглядом, подёрнутым дымкой – от помутнения в голове и выступивших слёз. Но это волнует меня куда меньше, чем его губы, растянутые в какой-то идиотской полупьяной ухмылке, с трещинками, обрисованными моей уже запёкшейся кровью. И я делаю то, ради чего затевал весь спектакль – целую их, прижимаясь намертво, царапаю зубами. Рё слабо отталкивает меня, стоит мне только убрать ладонь, уже почти сведённую судорогой, с его шеи – утыкается мне в плечо, пытаясь справиться с накатывающими один за одним приступами кашля, и тут же обвивает обеими руками, словно показывая, что только хотел вздохнуть. Отдышавшись, он моментально наглеет: с жадностью и любопытством обшаривает моё тело ладонями, языком раздвигает губы, целуя развязно и грубо. Я не отстаю от него ни на шаг: касаюсь, вдыхаю запах, пробую на вкус, изредка не сдерживая стонов.
Это должно было случиться уже давно, ещё в тот день, когда Кудо в качестве издёвки зажал меня в безлюдном углу и ещё долго не мог отойти. Я одной рукой обнимал его за плечо, и мы пожирали друг друга глазами, тяжело дыша и никак не решаясь на поцелуй. А потом он вдруг отшатнулся и ушёл, оставив мне в качестве опоры лишь мои собственные ватные ноги.
Ещё долгое время после я толком не мог думать ни о чём, кроме того, как же сильно я хочу всего того, что происходило здесь и сейчас. Мы оба хотели – осознание этого разъедало меня день ото дня: это было совершенно ясно по тому, как отчаянно мы пытались не касаться друг друга с тех пор, не смотреть подолгу в глаза, даже не оставаться наедине... Мы и не оставались до этого дня, потому что я точно знал, что всё будет именно так.
Что уже через жалких пятнадцать минут бессмысленного диалога я буду лихорадочно извиваться в его руках, готовый унижаться и умолять, лишь бы только он не ушёл снова.
Впрочем, нет сомнений в том, что если бы уговоры не подействовали, я бы удержал его силой.
– Я и впрямь рад, что тебя отстранили, – прохрипел Рё мне в губы прежде, чем идеально рассчитанным толчком в грудь вновь усадить меня на постель. Я слушал его, тут же оказавшегося рядом и поставившего колени по обеим сторонам от моих ног, вполуха: куда больше меня занимала его ширинка, с которой я никак не мог справиться, – Теперь никто не сможет упрекнуть меня в том, что я трахаюсь со своим тренером, – потянув за волосы на затылке, он запрокинул мою голову, с ухмылкой вглядываясь в лицо, – Даже такой конченный моралист, как ты.
– Хватит трепаться, сукин ты сын, – прошипел я, и, после нескольких неудачных попыток проглотить свинцовый комок в горле, продолжил не своим голосом, – Помоги, ну же...
С его смехом я провалился в густую обволакивающую черноту, где смешивались касания, вздохи и редкие слова. Всё, чего мне хотелось – как можно дольше не выныривать из неё, не открывать глаза...

Я проснулся, содрогнувшись в оргазмическом припадке и приглушённо всхлипнув в подушку.
– Твою мать... – перевернувшись на спину, я зажмурился от яркого света лампы под потолком, включавшейся в 6 утра, и приложил к груди ладонь, словно в попытке успокоить колотящееся сердце.
Рё не может быть здесь. Рё в коме. В коме первой степени, забыл? В коме первой степени и совсем немного, мимоходом – в моей голове – трахает меня, потом я его, прямо на этой чёртовой кровати, которая скрипит, ни дать ни взять, как несмазанная телега... нас это ничуть не смущает, как, собственно, и камера, висящая у входа под потолком. Сны замечательны тем, что отсекают от реальности ненужные, мешающие обстоятельства и выкидывают их в небытие.
Я поднимаюсь и плетусь в дальний угол своей клетушки – к форсунке душа, красноречиво обозначенного, помимо самой форсунки, сиротливо торчащей из стены, небольшим сливным отверстием в каменном полу. Пока стягиваю бельё, как придурок рассматривая белёсые пятна, успеваю подметить: и всё-таки, хорошо, что я его отвоевал, когда меня раздевали, прежде чем зашвырнуть сюда в компании тёмно-серой робы, чертовски похожей на пижаму. А то пришлось бы или робу перестирывать, или матрас оттирать – с душем, оснащённым дырой в полу, как единственным источником проточной воды, это особенно забавно.
Вода не тёплая, а, скажем так – не очень холодная... Впрочем, это именно то, что нужно, да и, благо, холода пока не настали. В холода здесь и впрямь туго.
Торопливо обмывшись (в самом деле, это не ванна с пеной, удовольствия мало), подставляю под струю макушку и выпадаю из реальности. Грешным делом успеваю задуматься над тем, как давно у меня не было секса, тем более – такого. Не дольше, правда, чем подобных снов...
Со стороны двери неожиданно раздаётся тихий, но вполне отчётливый кашель. Я пытаюсь отплеваться от воды и убрать волосы с лица, но покуда мне это удаётся неважно, я кидаю в пустоту предупредительно-недовольное:
– Блядь, серьёзно? Хотя бы душ я могу принять в приватной обстановке?
Спустя время, до меня донеслось какое-то невнятное бормотание, по которому я понял, что мой гость – определённо не охранник. Наконец, проморгавшись, я оборачиваюсь и, к своему изумлению, замечаю Дока, жмущегося в углу.
– Вы же знаете: все двери закрываются снаружи, – начал он несколько неловко, встретившись со мной взглядом, – Меня впустили, а вот выйти я, при всём уважении, уже не могу...
– Что ж, тогда терпите, – сухо ответил я и, закрутив кран, принялся отжимать волосы, – Представьте, что мы в общественной бане, ну, или что я готовлюсь в очередной раз лечь к Вам на стол, но моюсь сам – по-моему, неплохой сервис со стороны пациента, а, Док?
– Долгое время наедине с собой Вам определённо вредит, – недовольно хмыкнул Виллингтон, – Я бы сказал, провоцирует разгул дурной фантазии.
– О, как это верно, – пробормотал я себе под нос и продолжил уже громче, – Какими судьбами? – выудив из-под подушки безразмерные и на первый взгляд даже необъятные карцерные штаны, я как мог быстро влез в них, не преминув, конечно, чертыхнуться пару раз, когда штанины безнадёжно прилипали к мокрым ногам, – Если Вас сюда прописали за неугодные начальству дела, вынужден Вас расстроить: это «одиночка», кровати этой едва хватает на меня одного, так что спать Вам придётся на полу...
– Перестаньте паясничать, – с укоризной произнёс Джереми и, после того, как я кивнул на место на кровати возле себя, всё-таки отлепился от стены и подсел ко мне.

– Как Вас впустили? – потягиваясь и растирая ладонью тыльную сторону шеи, спросил я, – Вы, судя по виду, мимоходом из лазарета.
Док был передо мной во всей красе, то бишь, в привычном белом халате.
– Не суть важно: в отличие от Вас, мой юный друг, я умею быть дипломатичным, – съязвив, он вдруг засуетился и спустя пару секунд вынул из-за пазухи большое зелёное яблоко, будто фокусник – кролика из шляпы, – Вот, принёс, что было под рукой. Понимаю, конечно, что лучше бы уж у меня под рукой был хороший кусок говядины... Нет, объясните, что смешного?
Я покатывался от всей души. Док, всё-таки, человек-стабильность: остаётся собой в любых обстоятельствах. На яблоко я даже не мог смотреть: от одного его вида меня одолевал очередной приступ хохота.
– Да нет, нет, ничего... – утирая глаза, выдавил я, – Спасибо, правда. Я почти тронут...
– Хотел бы я посмотреть на то, как Вы будете смеяться пару дней спустя, когда пустой рис Вам окончательно осточертеет, – буркнул Виллингтон, но тут же сам оставил свои обиды, – Впрочем, это не главное, – он предусмотрительно повернулся к камере затылком, – Я принёс Ваше лекарство. Вы же пьёте, как я и говорил?
– Пью, – ответил я, не шевеля губами, и, сжав в ладони оставленный там блистер с таблетками, неспешно оттаранил его под матрас. С тех пор, как Док прооперировал мне сердце, я стал кобениться куда реже. Всё-таки, жизнь спас.
– Не вздумайте бросать, если не хотите иметь со мной дело чаще обычного.
– Да я бы рад, только всё равно отнимут, – продолжил я столь же невнятно, – Ещё и по печени отпинают в довесок, чтоб не повадно...
– Так не будьте ослом, – вдруг огрызнулся Джереми и взглянул на меня даже как-то зло, – и принимайте их незаметно. В конце-то концов, агент Вы или нет?
– К сожалению, да, – не без самоиронии улыбнулся я.
– Славно, что Вы ещё это помните, – он выдержал театральную паузу, – Я попытаюсь выхлопотать Вам досрочное освобождение, – чуть наклонившись ко мне, Док заговорил тише, – Эти стены ещё никогда не доводили Вас до добра. Ума, чтобы впредь не путаться со службой охраны, Вам, я надеюсь, хватит, но ещё пара бронхитов с инфицированием местным грибком – и астма Вам обеспечена, – живо тараторил он и прервался всего на секунду, чтобы поправить очки, – А с Вашим сердцем подобный диагноз непозволителен...
– Я искренне ценю Вашу заботу, Док, – усмехнулся я, – но, право слово, я не тот человек, ради которого стоит лишний раз подставлять Фонду задницу, так что Ваши «хлопоты» излишни...
Я хотел сказать что-то ещё, но вдруг заметил, как Виллингтон переменился в лице, за пару мгновений успел побледнеть и резко залиться краской, чем спровоцировал моё явное недоумение.
– Вы, В-Вы-ы-ы... – он стянул очки и принялся яростно и увлечённо протирать их полой халата, – в каком это смысле?
– О... – до меня дошло: я зашёлся хохотом, глядя на то, как Джереми смущённо хлопает полуслепыми глазами, – Простите меня за мой солдафонский жаргон. Я не хотел Вас обидеть... Вы разве не знаете этого выражения?
– Я предпочитаю, чтобы в моём присутствии не выражались, – выпалил Док, напяливая очки, которые, как мне показалось, стали только грязнее, обратно, – Впрочем... – он глубоко вдохнул и выдохнул лишний раз и, наконец, продолжил, – я так и не сказал, зачем я здесь. Я пришёл, чтобы Вас обрадовать: Кудо-кун очнулся сегодня утром.
Настало моё время бледнеть. Я медленно опустил голову и упёрся лбом в раскрытую ладонь, пока Док продолжал бормотать:
– Ему пока немного сложно передвигаться и ориентироваться в пространстве, но это вопрос нескольких дней. Жаль, что именно сегодня Вы не смогли прийти повидать его...
– Вы сказали ему, что я приходил?! – вскинулся я так резко, что Виллингтон едва не отпрянул.
– Пока нет, но...
– Джереми, заклинаю Вас: не говорите, – удержавшись от того, чтобы вцепиться в его руку, выдохнул я с облегчением и одновременно с новой тревогой, и, осознав, что веду себя, как больной, принялся врать с три короба, – Вам ясно? У Кудо нет предпосылок к тому, чтобы верить, что я способен на маломальское сострадание. Если они появятся, мой воспитательный метод рухнет, как карточный домик...
– Ваш метод, судя по всему, коренится в далёком средневековье, Хикару, – оторопел Док и, кашлянув, деловито поинтересовался, – Вы его, часом, розгами не порете – для большей убедительности?..
– Ах, Вам смешно! – фыркнул я, – Видимо, потому, что Вы его только и видели, что травмированного, или того лучше – без сознания. И даже не подозреваете, на что он способен в добром здравии, особенно если его распустить!
– Не говорите ерунды, – наконец, пристыдил меня Джереми, – Вы, очевидно, совсем позабыли характер своего стажёра, пока он был не в состоянии его проявлять. Кудо-кун славный юноша. Непростой, конечно... но он привязан к Вам точно так же, как и Вы к нему. И я уверен, что он был бы рад видеть Вас сегодня.
Я только вздохнул и, помолчав и основательно переворошив рукой собственную шевелюру, ответил:
– Сделайте то, что я Вас прошу. Не говорите ему. И о том, что я здесь, тоже не говорите, – увидев, что Док рвётся мне возразить, я поспешил договорить, – Чего доброго, вспылит и решит пройтись по моим стопам. Мы оба этого не хотим, ведь так?
–...если рассуждать с точки зрения врача, я бы никому не пожелал оказаться в этом месте, – вздохнул Виллингтон, окидывая беглым взглядом мою крохотную комнатушку.
– Тогда не оставляйте своего врачебного занудства до последнего вздоха. Тем более, что пока у Вас это так хорошо получается, – едва улыбнувшись и проигнорировав возмущение Дока, я встал и, пройдя пару шагов до железной двери, затарабанил в неё кулаком, – Эй, девочки! Забирайте визитёра: его труба зовёт...
Дверь вскоре распахнулась, я привычным движением увернулся от удара какого-то амбала из охраны под кудахтанье Джереми, а затем выпроводил обоих.
Вернувшись к кровати, я навзничь рухнул на неё спиной, кое-как дотянулся до сигаретной пачки и, закурив, принялся пялиться в потолок, рассматривая трещины, потёки и пятна плесени. А перед глазами всё равно, хоть ты тресни, сплошь мелькала высокая худощавая фигура и седая вихрастая голова и металось множество голосов.
Он привязан к Вам точно так же, как и Вы к нему.
Держитесь от мальчишки подальше.
– Чёрта с два... – выдохнул я медленно и ровно, будто в полусне, затушив окурок о стену и уткнувшись переносицей в локтевой сгиб.
Остаток дня я борюсь то с радостью по поводу того, что Рё вернулся, то с досадой оттого, что я не увидел, как он возвращается.
И отчаянно стараюсь не думать, до чего же крепко я влип.