К проклятиям дня моего рождения и дня, когда в небесной канцелярии решили, что я создан для работы в одной сомнительной конторе, частенько всплывавшим в моих мыслях в моменты отчаяния, всё чаще прибавлялась текущая дата.
Кудо меня никогда особенно не жалел, хотя бы потому, что я пытаюсь не производить впечатления, будто мне это нужно. Но вот с особенным рвением и ощутимым злорадством он меня не жалел в те моменты, когда считал, что я над ним издеваюсь. Считал он так, в свою очередь, часто – каждый день, когда я устраивал ему ранний подъём на тренировку. Став наставником, я, наконец, начал видеть в этом безбожном, как мне казалось в 16 лет, мероприятии смысл – проведение занятий спозаранку давало возможность избежать встречи со множеством любопытных, обычно подтягивавшихся на площадку к «божескому» времени. В те годы я любопытных попросту не выносил, а сейчас ко всему прочему начал ещё и опасаться. Было, за что.
Так или иначе, тренироваться Рё не любил – это, в общем-то, вполне типично для чуваков, считающих себя охуенными в первозданном виде, по себе знаю. Проб было много – бывало, чтобы поднять, я его и водой поливал, и с кровати сдёргивал, и чуть ли не сковородки из пищеблока пиздил и ими над ухом страдальца гремел...что до ошибок, она была одна, но капитальная (очевидно, поэтому я быстро смекнул о её наличии и впредь старался не повторять): если перед утром тренировки я оставался у Кудо, выигрывал он почти всегда. Ему даже не надо было унижаться и о чём-то просить – я сам раскисал, когда он недовольно морщился от дребезжания моего будильника, зарывался в одеяло по самые уши и со страдальческим вздохом утыкался мне в шею. Как-то рука не поднималась рушить идиллию...
Кое-как угнездившись на низком брусе, вбитом в землю на краю площадки, замёрзший и злой как чёрт, я наблюдал за не менее замёрзшим и злым Рё, который в теории должен был наматывать круги, но на практике скорее перекатывался как мешок с картошкой, не забывая очень талантливо и непринуждённо обкладывать меня хуями в ответ на каждое замечание. В конце концов, перепалка мне надоела – я замолк и, похоже, сам не заметил, как начал клевать носом, за что, собственно, и огрёб.
Привели в чувство меня едва не обрушивший на землю толчок в плечо и какое-то чертовски гадкое предложение то ли погреметь старыми костями, то ли растрясти затёкшие булки... Выбора у меня, к слову сказать, не было – сучок прибавил газу и на всех парах дёрнул с протоптанной дорожки к ближайшей роще – я вскочил, даже толком не успев возмутиться.
Орал Кудо в спину я довольно долго и с чувством – пока дыхалка не поставила ультиматум: или бежим, или орём – пришлось выбирать не в пользу последнего, так как шило в заднице у моего подопечного, похоже, засело прочно. К моему удивлению и ужасу, Рё ещё и неплохо ориентировался в нашем лесу – по крайней мере, у меня создалось такое впечатление из-за того, как ловко он перескакивал через корни и пни и умудрился не насобирать лицом половину веток... в отличие от некоторых.
Спустя грёбаную вечность, я заметил, что мгла стволов деревьев, промеж которых выдавалась лишь белая макушка, начинает редеть – от радости, что лес кончается, а значит, я уже скоро врежу придурку по зубам, если он не догадается повернуть обратно, я припустил быстрее, даже почти ухватился за его куртку, но встал, как вкопанный, случайно бросив взгляд между деревьев на горизонт.
Горизонт был поделен на две части: сизо-голубое предрассветное небо разрезала серая толща воды. Моё загнанное сердце ухнуло в пятки: я вспомнил это место, единственное, где территория «Миллениума» не была огорожена трёхметровым забором с проволокой под напряжением. Смысла не видели – сразу за рощей, после пары-тройки метров песка, не было ничего, а море билось о камни так далеко внизу, что о побеге с карабканьем по утёсу никому даже и не думалось – проще сразу забраться куда повыше на территории, скажем, на административный корпус, и сковырнуться с крыши башкой вниз.
Рё не мог знать. Даже если и мог, для него это был бы слишком дешёвый понт. Да даже если бы он и собрался его провернуть, он уже должен был замедлить бег, чтобы вовремя затормозить...
– Стой! – наконец, завопил я не своим голосом, едва заставив сдвинуться с места не слушавшиеся свинцовые ноги.
Такую тридцатиметровку я не давал никогда в жизни. На мгновение мне показалось, что у меня перестало биться сердце – от ужаса, от перенапряжения, оттого, что оно просто отвлекало. Уже совсем рядом с собой, сквозь пелену перед глазами я вижу, что Кудо осознаёт свою ошибку – он коротко вскрикивает от неожиданности и, в ту же секунду раздумав тормозить, что есть силы отталкивается ногами от зыбкого отвесного края.
Забывая подумать о том, что делаю, я повторяю за ним.
Долгожданный вдох.
В висках у меня бешеным ритмом стучат слова Такуми, сказанные, кажется, уж больше десятилетия назад: «Левитация – не тот трюк, который стоит проделывать ради того, чтобы выебнуться перед девчонкой». Такуми был как всегда прав. Концентрация, холодный рассудок, уверенность в успехе мероприятия – всего необходимого для трюка инвентаря я при себе не имел, так что, по сути, просто с разбегу сиганул с тридцатиметрового обрыва. И, на своё счастье, врезался и зацепился за Кудо, который, как и полагалось безнадёжному кретину, не боялся ни бога, ни чёрта, а следовательно не нуждался в инвентаре.
– Предупреждать надо, – я так и не смог понять, сказал он это поражённо или с издёвкой, – Ты не пушинка, всё-таки...
– Заткнись! – рявкнул я и сжался от звука собственного голоса, неожиданно осознав, что орать над ухом у Рё, которому любой внешний раздражитель чисто гипотетически мог помочь расшибить нас в лепёшку, не очень-то осмотрительно, – Наигрался? Спускайся с небес на землю, – прибавил я тише и с трудом сглотнул, покосившись через плечо Кудо вниз, – И ж-желательно в буквальном смысле...
Больше шутить он не стал, понимая, что держусь я и впрямь некрепко.
Слезал я откровенно неспеша, очень надеясь, что коленки дрожали не слишком заметно. С минуту мы молча пялились друг на друга в объяснимой оторопи – на мгновение мне даже показалось, что это состояние было мне вполне по душе, но Кудо, естественно, не смог смириться с этим чисто рефлекторно – в следующую секунду он моргнул и легко тряхнул головой, будто сгоняя с себя морок, а затем вернулся к моему лицу уже осмысленным взглядом.
– Ты весь пятнами пошёл, – вдруг ухмыляется безмерно удовлетворённо.
– Нравится? – машинально огрызаюсь я, скаля зубы, и кажусь себе до того убедительным в собственном спонтанном бешенстве, что попутно на задворках сознания представляю себя загнанным в угол и запуганным до смерти котом, выгнувшим спину и вздыбившим шерсть до абсурдного сходства с формой шара.
Рё тоже не чуждо воображение – он смакует каждую секунду этого метафорического зрелища, пока, наконец, двумя длинными шагами не сокращает расстояние между нами до стремящегося к нулю.
– Очень, – признаётся честно, и вблизи его холодной ладони я и впрямь чувствую, как невыносимо горит лицо.
В вялой попытке увернуться и отодвинуться я натыкаюсь спиной на дерево – Кудо всегда радуется подобным моим неловкостям, нарочным и нет, как ребёнок – вот и сейчас, недолго думая, он вжимает меня в ствол несчастной сосны до удушья и целует так, словно хочет нацеловаться на жизнь вперёд.
– Признай: я хорош! – задыхаясь, хохочет он и берёт меня за плечи, будто хочет вытрясти ответ.
– Ты идиот, – без особых усилий высвободившись из хватки, выдыхаю я с выражением смертельной усталости на лице, закатывая глаза.
– Но я хорош! – не поддаётся на провокации Рё. Что ж, пожалуй, он прав: одно другому не мешает.
Я не отвечаю, но не могу отказать себе в том, чтобы несколькими движениями обеих ладоней пригладить его взъерошенную шевелюру, провести по лицу и шее. Вдруг ловлю себя на мысли, что каких-то пару дней назад вернулся из командировки – одной из тех, которыми Фонд, кажется, решил меня до смерти затрахать в последнее время, и что соскучился по Кудо так, что аж челюсть сводит. А он бегать от меня вздумал, вот ведь кретин.
Я никогда не тороплюсь, как бы ни скучал. Каждый раз перед тем, как я уезжаю, меня не покидает паранойя, что я могу видеть его в последний раз. Если нам удаётся побыть вдвоём незадолго до, я всегда, почти неосознанно даже, стараюсь улучить момент, чтобы хоть сколько-то успокоиться. Я стараюсь запоминать: рассматриваю его украдкой, когда он спит, целую его шрамы и родинки, когда ему становится уже всё равно, что – лишь бы я целовал, изредка, когда получается разболтать, слушаю голос и порой даже поддакиваю удивительно впопад. И, возвращаясь, хочу убедиться, что помню всё правильно – это не терпит спешки.
Какое-то время Рё стоит, не шевелясь, очевидно, боясь спугнуть редкий момент смены гнева на милость, но держится недолго – придвигается вплотную и, потакая моему настроению, целует уже так вдумчиво и с толком, что у меня едва не подкашиваются ноги. Ей-богу, я бы без зазрения совести влепил мальчику медаль за сообразительность, если бы только за это, да ещё при таких обстоятельствах, награждали медалями...
К счастью, дурь, начавшую роиться в моей голове на фоне гормонального всплеска, обрывает голос:
– Приходи сегодня, – говорит он вкрадчиво, но совсем не робко, вновь накрывая мою щёку ладонью.
Он зовёт меня часто, и я прихожу всякий раз. Порой прихожу и без приглашения – в эти ночи он поначалу бывает излишне осторожен, будто ищет подвох, и, не найдя, просит обо всём, что ему заблагорассудится. Я не вижу причин отказывать. Его взгляд всегда внушает мне, что я забуду обо всём, кроме него, и не пожалею. И он не лжёт: ещё ни разу я не почувствовал разочарования, даже после тех ночей, когда мы неторопливо раздевали друг друга и просто засыпали в обнимку. Особенно после них.
– Придёшь? – еле слышно спрашивает Кудо уже совсем по-ребячески, ткнувшись носом мне в губы и расплывшись в улыбке.
– Для начала не убейся до вечера, – хмыкаю я и, выпутавшись из объятий, киваю куда-то в сторону штаба и тут же делаю несколько шагов.
– Не надейся, – долетает до меня, и я чувствую, как огонёк азарта в его глазах прожигает дыру в моём затылке.