– Не знал, что ты празднуешь, – говорит он у меня над ухом, все ещё не сводя глаз с дерева.
– Я, в общем-то, тоже, – хохотнув, отвечаю совершенно правдиво, – Но, видишь ли, у меня впервые за многие годы есть площадь, которую я могу загадить всей этой праздничной лабудой, и я решил, что грешно отказываться от такой возможности, – и, скрестив руки на груди и вопросительно приподняв бровь, поворачиваюсь к нему, – К несчастью, эта площадь – твой дом, но ты же не против?
Про себя я молюсь, чтобы по моему лицу не было видно, что я задаю этот вопрос не для галочки. К моему огромному облегчению, Рё разглядывает меня совсем недолго, после цепляя тремя пальцами под подбородком. Здесь мне полагается взбрыкнуть, а ему – уже с нажимом перехватить меня за нижнюю челюсть большим и указательным, но сегодня я решаю быть оригинальным до конца и послушно подаюсь вперёд, лишь дожидаясь его «не против», чтобы поцеловать. И собираюсь выдать ему все свои косяки сразу, очевидно, рассчитывая на индульгенцию:
– Я ничего тебе не купил, – выдыхаю, мазнув губами по щеке и одной рукой приобняв его за шею, – Всю голову сломал, но так и не придумал...
– Здесь мы квиты, – хмыкает он то ли с самоиронией, то ли с лёгкой усталостью.
– В кое-то веки есть повод порадоваться тому, что распиздяйство – это заразно, – передразнивая его интонацию, я отхожу и тянусь к выключателю на гирлянде, – Ладно, момент истины...
«Момент истины» наступает с глухим хлопком и треском, тут же присоединяя к ним кромешную темноту. Какое-то время я ещё стою на полусогнутых, не шевелясь и пытаясь понять, убило меня или нет, и, придя к выводу, что всё-таки не убило, поспешно выдёргиваю шнур из розетки.
– Серьёзно? – закатив глаза, я, по всей видимости, обращаюсь к фатуму.
Похоже, поэтому эту херню никто и не брал. Никто до одного наивного мальчика, под вечер двадцать четвертого декабря внезапно захотевшего праздника.
– Видать, проводка на нашей улице передознулась рождественским настроением ещё когда чуваки через дорогу поставили во дворе того уёбищного оленя, – хохочет Кудо откуда-то из-за моей спины, и я прыскаю вместе с ним. Олень там и впрямь уёбищный, как и все остальные излишества иллюминации в духе типичной американской мечты.
– ...Да и хер бы с ней, – вздыхаю я почти без сожаления, отмахиваясь в пустоту и на ощупь выбираясь из комнаты.
Все изыскания относительно скоропостижного конца света довольно быстро было решено оставить на утро по двум причинам: «нихуя не видно» и «нихуя не понятно», а люди, смыслящие в электричестве, в этот день и час послали бы нас далеко и надолго – сомневаться не приходилось. К счастью, на антресолях обнаружился батареечный садовый фонарь, и, не считая того, что в процессе его поиска я пару раз почти уронил Кудо вместе со стремянкой – чтоб вы знали, держать её одной рукой и одновременно светить мобильником другой не так-то просто! – исход ситуации вполне можно было назвать благоприятным.
Пока Рё смывает слой кладовой пылищи с рук, я стою в дверях ванной и смотрю за ним, будто боюсь, что он утопится в раковине, или что если я просто оставлю фонарь ему, то больше его никогда не вижу.
– Ты жрать-то хочешь? – со скучающим видом интересуюсь я, прислоняясь виском к откосу.
– Будто ты можешь что-то мне предложить в этих условиях, – ухмыляется он, закручивая кран.
– Могу, вообще-то.

На кухне он долго ржёт, увидев на столе два красно-белых картонных ведра с куриными крыльями, называет меня прошаренным и каким-то ещё.
– Во-первых, – сконфуженно вклиниваюсь я в его веселье, оставляя фонарь на столе, доставая из холодильника бутылку пива и оседая на табуретку, – Если вдруг ты думал, что мне будет не западло готовить, то я не имею малейшего представления, что дало тебе повод, – я уже вынимал изо рта вторую обглоданную кость, когда Рё смекнул, что я не на шутку проголодался, и клювом со мной лучше не щёлкать, и поспешил присоединиться ко мне, – Во-вторых, я, типа, поддерживаю традицию. Должна же быть в празднике нотка ностальгии и кросс-культурности...
– Кросс-чего?.. – недоверчиво переспрашивает Кудо, без зазрения совести отжимая у меня бутылку и отхлёбывая разом добрую треть.
– Культурности, – повторяю я, громко цвиркая языком и с недовольным видом залезая пальцем в рот в попытке достать что-то, крайне неудачно застрявшее между зубов.
– Звучит заманчиво, разве что это вряд ли тянет на кросс-культурность в Штатах, – покатывается он, глядя на меня через прищур.
– Ну, извини уж, – развожу я руками и, вернув себе пиво, добиваю его, – Я, конечно, мог бы заебаться и в рамках кросс-культурности... – меня самого неожиданно разбирает от этого мудацкого слова, и какое-то время я тщетно пытаюсь просмеяться, – В силу своего происхождения попробовать сделать пуддинг, но, бьюсь об заклад, от кухни не осталось бы камня на камне, так что ты, по идее, должен быть мне благодарен...
– Кажется, сейчас была какая-то сложная шутка, – фыркает Кудо, выплёвывая очередную кость, – Происхождение-то здесь при чём?
– Ну, я же англичанин, – поясняю я под вдумчивым взглядом Рё, а затем, спохватившись, добавляю, – Наполовину. Разве во мне не проглядывает истинно британская аристократичность? – и с каким-то премерзким, деланным видом демонстрирую своё лицо в фас, а затем в профиль.
Спустя пару секунд наш смех, должно быть, становится слышно с улицы.
– У тебя поэтому такой английский? – наконец, сумев свободно вдохнуть, спрашивает он.
– «Такой»?
– Хороший, – Рё строит мне кислую мину, недовольный тем, что я кошу под дурачка, – Прекрасный, свободный, неправдоподобный для японца английский... – бухтит он, закатывая глаза и рукой показывая «бла-бла-бла».
– Да брось ты, – почти огрызаюсь я и затем вздыхаю, – Наверное, да. Мама научила балакать, школа не дала забыть, так что я, вроде как, билингв...
– Где же тогда твой стрёмный британский акцент? – с усмешкой интересуется Кудо, вскидывая бровь.
– А из меня его выбивали. До-олго, – недобро ухмыляюсь я, опуская взгляд в пол и на секунду окунаясь в воспоминания. И, лишь вынырнув, осознаю, что заговариваюсь, – Ну, переучивали, чтобы я мог и так, и этак, – добавляю и тем самым поправляюсь, – В британском акценте ведь толку мало, если только ты не там. Или не хочешь выебнуться перед кем-то.
Я посмеиваюсь уже совсем беззаботно, но Кудо так и не сводит глаз с моего лица, очевидно, пытаясь в нём что-то найти. Я поспешно поднимаюсь с места, будто что-то забыл.
– Давай выпьем чего покрепче? – предлагаю и сразу залезаю в нужную полку, зная, что обычно Рё не отказывается, – Что-то я подмерзать начал, у нас, видать, и генератор сдох...
– Я не против, только… – он выпрямляет спину и скрещивает руки на груди, глядя на меня со всей невозмутимостью, когда я оборачиваюсь с немым вопросом на лице, – Ты что, хочешь вот так тривиально накидаться? Чем тогда Рождество будет отличаться от любого другого дня?
– Я могу накидаться с радостным лицом, распевая «Let It Snow», – фыркнул я, скептически растягивая губы и упираясь руками в бока, – Тебя устроит? Красной шапки с помпоном, увы, уже не найду.
– А жаль, я бы поглядел, – улыбается Кудо, – Давай сыграем. В ту же «я никогда не».
– Э, нет, – встряхиваю я головой и невольно отвожу глаза.
– Да ладно тебе, – тянет он, отказываясь отступаться, – Слабо, что ли? Боишься, что я в два счёта тебя накачаю?
– Ты – меня?.. – как-то даже презрительно переспрашиваю я: иногда во мне просыпается непоколебимая уверенность, что меня очень трудно перепить. Правда, чем больше я вспоминаю наши с Кудо пьянки, тем быстрее начинает таять та клятая непоколебимость.
Под радостный гогот я убираю стаканы обратно в шкаф, вместо них извлекая на свет божий рюмки.
– Заткнись, пока я не передумал, – устало цежу, развинчивая бутылку с джином, разливая и хлопаясь обратно на табурет, – И начинай.

– Как мило с твоей стороны, – я вижу, что он нарочно тянет время, пускай уже давно знает, что спросить, – Пусть будет… Я никогда не работал на госструктуры.
На секунду кривая ухмылка перекашивает моё лицо. Я почти правдоподобно изображаю обиженный тон:
– То есть, вот так вот, да? Сразу, – и опрокидываю стопку, зажмуриваясь и утыкаясь в тыльную сторону ладони.
– Почему нет? – флегматично отзывается Рё и подпирает щёку кулаком, наклоняясь над поверхностью стола, – Что же это было, полиция?.. Не похож ты, да и они бы своего не кинули…
– О, да, – всё ещё борясь со жжением в глотке, сиплю я, – Не кинули бы, прямо как тогда, пару лет назад, когда во время землетрясения на юге под землю ушло целое отделение, и по ним даже не объявили траур: при исполнении же были, чего их жалеть…
Пока по новой наполняю рюмку, краем глаза замечаю, что Кудо малость подохренел от спонтанно выданного мной факта. Все мы тогда подохренели, равнодушных не было: кто-то злорадствовал, кто-то сочувствовал. Я был зол: ведь это были даже не силовики – самые обычные легавые, многие из них на работе не видели ничего, кроме бумажек, а туда же – в забвение, лишь бы не запугивать обывателя списком погибших, распухшим на тридцать пунктов. Охота ли работать на правительство, которое в случае чего сделает вид, что тебя просто не было? Сам-то я не надеялся подохнуть не в безвестности, но я – особый случай, у меня и выбора не было… А вот под шумок зарыть кучку рабочих муравьёв, которые осознанно пошли служить государству – это уже мерзко. У меня в груди клокотало от ярости.
– Было, было, – киваю я и ненадолго заглядываю Рё в глаза: он, кажется, всё ещё воспринимает сказанное, как небылицу.
– Охуеть, – только и выдыхает, задумчиво растирая загривок ладонью. Я использую заминку, чтобы сгонять в прихожую за сигаретами.
Нашарить в темноте пепельницу не выходит, и я прилаживаю под это неблагодарное дело блюдце. Кудо стреляет у меня – я даю ему прикурить, и мы всего пару секунд молчим, пропуская по затяжке.
– Ладно, – по азартным ноткам в его голосе я понимаю, что он планирует довести дело до конца, и улыбаюсь почти снисходительно, – Я никогда не служил в Силах самообороны.
– Да и мне не пришлось, – неопределённо повожу плечом, не без удовольствия подмечая, как он ломает голову, и сдерживаюсь от замечания, что гадать ему придётся в лучшем случае до утра, – Моя очередь?
– Валяй.
Я вдруг задумываюсь, потому что не знаю, с чего начать. Несмотря на всё, что с нами случилось, я не знаю о Кудо ровным счётом ни черта, как и он обо мне – разве что справки, должно быть, навёл у бывших дружков из якудзы. Не могу его винить: я бы сделал то же самое, если бы только мои дружки из якудзы резко не начали искать встречи с моей головой отдельно от всего тела. Если бы только я был уверен, что это не по наводке одного из них застрелили Дэна.
В конечном счёте я решаю не терзаться тем, что мне в голову лезет одна банальщина: нужно ведь от чего-то отталкиваться.

– У меня никогда не было братьев и сестёр, – выдыхая дым последней затяжки и вкручивая окурок в тарелку, я хмурюсь с лёгким недовольством, – Формулировка, конечно, херовая…
– Формулировка, как раз, что надо, – скалится он и под моим вопросительным взглядом осушает свою рюмку, – Когда-то были…
На моё идиотское уточняющее «А сейчас уже нет?» он качает головой, и только тогда я ненадолго стыдливо опускаю подбородок к груди, понимая, что сморозил. И выдавливаю:
– Мне жаль.
– А мне вот как-то не очень, – не в пример весело говорит Рё и морщится от вкуса подпаленного фильтра, спешно гася свою сигарету, – Мой братец кончил, как рано или поздно кончают все торчки. И в этом никто не виноват, кроме него.
При упоминании наркоты моё «жаль» растворяется так же быстро, как и возникло. Наркоманов я всегда ненавидел: будучи по сути немощными людишками, они умудряются ломать жизни не только себе, но и всем вокруг себя. Вся серьёзность этого моего убеждения подтверждается хотя бы тем, что за последние месяцы я лишь единожды по-настоящему подумывал взять ноги в руки и съебаться – когда понял, что Рё сидит на колёсах.
В самый первый раз он с кем-то нехило сцепился. Не рассчитав, хлопнул дверью, с трудом доковылял до ванной и тут же открыл кран, с шумом воды выпуская сдавленный стон. Редкий случай, когда мне, проделав три прыжка по коридору, удалось просочиться к нему – Рё меня, само собой, выпихнуть попытался, но быстро смирился и, выматерившись сквозь зубы, осел на бортик ванны. И как-то между делом, пока я его раздевал, осматривал синяки и ссадины, стирал запёкшуюся кровь мокрым полотенцем и слушал, что мою сраную сердобольность и меня самого вертели на хую, вытащил из полки под раковиной блистер с обезболивающим, трясущимися руками раздербанил его весь, без остатка, и, едва справившись с рвотным рефлексом, сглотнул целую горсть пилюль. Я не придал значения: ему ведь и впрямь было больно. Куда больше меня волновало, как довести его до постели, когда он уже целую вечность до побеления сжимал и тянул книзу мои руки, едва поднявшись и не находя в себе сил и шагу ступить.
Позже, когда Кудо оклемался, червь сомнения меня всё-таки заел. Как бы больно ни было, смысл есть разве что в первых трёх-четырёх таблетках. Не десяти сразу.
Я вдруг стал замечать, как порой у него всё валится из рук, как заплетается язык – не по-пьяному, как-то иначе, как медленно он моргает – иногда аж двумя глазами попеременно, и... испугался. Даже к Доку пошёл под впечатлением, но в итоге так и не смог выдать ни слова по делу – сделал вид, что соскучился, мы до тошноты мило попили чаю. Я вообще едва ли мог обсуждать с ним Рё – в самом деле, что я мог рассказать после того, как внезапно усвистал к нему жить? Что в целом меня устраивает, ведь мы можем славно забухать без повода, секс огонь – особенно «на безрыбье», а ещё он, бывает, так пошутит – я аж живот надрываю... Словом, всё классно, правда, он чего-то сторчаться решил, не поможете мне его силком прокапать?..
От собственного бессилия я нагрузился и замкнулся. Всё думал: поразвлекался и будет, это ведь прямая дорога в яму – сперва кодеин и стимуляторы, потом чего похлеще, а потом он возьмёт и грохнет меня под кайфом, а вернее всего – просто передознётся... Страшно, говоришь, одному? А с этим, типа, не страшно?
Но пока я соображал, куда ещё могу деться со своими нехитрыми пожитками, да так, чтобы Кудо, явно пожелавший бы расплатиться за мою «благодарность», меня не нашёл, всё совсем покатилось под откос. За какие-то пару недель закрыли или пришили несколько наших – тех, за кого я волновался меньше всего, а потом... Потом случилось то, что случилось. Надо ли говорить, что меня оглушило так, что стало совершенно всё равно? Да хоть бы он героином ставился – мне было поебать, я и сам был не прочь уколоться и забыться. Вот и укололся – бросил всё к чертям и свалил с Кудо в США, стоило ему только свистнуть. Не потому даже, что здесь меня куда сложнее достать – мне вдруг встала костью в горле страна, которую я раньше во что бы то ни стало любил. В ней остались лишь мучительные воспоминания, уничтожавшие меня изо дня в день.
Должно быть, Рё тоже осточертела его прошлая жизнь, раз он так рвался сюда и, выжидая момента, всё глушил и глушил свою боль таблетками, даже когда особо ничего не болело. За то недолгое время, что мы пробыли здесь, он почти перестал употреблять – отпала необходимость.
Здесь я, видимо, должен порадоваться... Но я, скорее, завидую: меня-то не отпустило. Как оказалось, вышвырнуть колёса из тумбочки куда проще, чем воспоминания – из башки.

– Я никогда не воспитывался в интернате, – от его голоса я едва заметно вздрагиваю и, ничего не говоря, послушно проглатываю новую пайку джина.
Кажется, он хорошо подготовился к этой игре, в отличие от меня, кретина.
– Долго? – интересуется Кудо почти деловито.
– Двенадцать лет, – столь же бесцветно отвечаю я, вымученно потягиваясь и разгоняя по телу жар и алкогольную ломоту.
– А что предки? Уж какая моя мамаша была, – здесь Рё зависает всего на секунду, но я успеваю заметить, как он борется с собой в попытке заменить просящееся само собой слово каким-то другим, – непутёвая, и всё равно нас тянула. Хуёво, правда... – он усмехается и растирает пальцами переносицу, будто от усталости, – Несчастный случай?
– Несчастный случай произошёл, когда мать согласилась выйти за отца, – не сдержавшись, ощериваюсь я как–то совсем ядовито, – А второй – когда залетела мной. Так что в целом ты прав...
На меня неожиданно накатывает первая волна лёгкого опьянения, и я понимаю, что мне невероятно влом наиграно смеяться. И я только опираюсь локтем о стол, прижимаясь виском к ребру ладони, и добавляю без обиняков:
– Она умерла. Болела. А он...
– ...по закону жанра съебался в закат? – Кудо улыбается механически – одним ртом, но глаза у него пустые: его не веселит.
– ...лучше бы он сдох, – выдыхаю я, ненадолго прикрыв глаза.
Но он, разумеется, не сдох: насколько мне известно, «Миллениум» оказывал первосортную протекцию своим «поставщикам». Года три назад я случайно встретился с ним: нас послали зачищать теракт на каком-то саммите, где Мацуда по счастливому стечению обстоятельств должен был толкать речь. Он был всё такой же: подчёркнуто серьёзный даже в условиях испуга до усрачки, в безукоризненном костюме, разве что с проседью.
Я тогда впервые за много лет отчётливо почувствовал, что его не простил. И уже вряд ли прощу.

Пожаловавшись, что у меня окончательно и бесповоротно всё затекло, я тащу Рё (а он, в свою очередь, бутылку) в гостиную. Пока тщетно пытаюсь отыскать куда-то заброшенный, отхваченный вчера на кассе заправки из банальной жадности шоколадный батончик, чтобы сообразить нам хоть какую-то закуску, он уже успевает развалиться на диване и делает вид, что страшно недоволен, когда я вынуждаю его потесниться, а вернее – просто спустить одну ногу на пол, чтобы я мог влезть и облокотиться на него спиной. Я долго ёрзаю, пытаясь угнездиться поудобнее, но в итоге получаю слабый пинок и затихаю, откинув голову Кудо на плечо. Оставшаяся стоять голой ёлка переливается в отсветах фонаря и бликах соседских гирлянд, помигивающих в окне, и я не без удовольствия мурлычу себе под нос:
– А всё-таки, она и сама по себе хороша.
– Сам себя не похвалишь... – глумится Кудо, но мне даже не хочется пререкаться.
– Между прочим, она в горшке, – с беспричинной гордостью замечаю я, – Ну, там только такие оставались, видимо, в этой стране никому не нужен этот геморрой... Но если она каким-то чудом проживёт ещё пару-тройку месяцев, можно будет попробовать высадить её на заднем дворе.
– Я не знал, что ты ещё и садовод, – тут он уже неприкрыто заржал.
– Плохо, что ли? – фыркаю я, – Я тебе помогаю выполнить жизненный план. Закрыв глаза на кучу нестыковок, можно сказать, что дом ты построил. Теперь надо посадить дерево.
– Что насчёт сына?
– Ну, здесь из меня помощник так себе, – глаза у меня закатываются сами, – Но ты справишься, я в тебя верю...
Мы смеёмся совсем беззаботно, словно мрачной беседы на кухне не было и в помине. Рё обнимает меня одной рукой, и я накрываю его ладонь своей, большим пальцем раз за разом пересчитывая костяшки. И невольно зажмуриваюсь, когда он бормочет мне в самое ухо:
– Я никогда не сажал ёлку.
– Я никогда не покупал эти красивые леденцы-тросточки, хотя очень хотелось...
– У меня никогда не было мудацкого рождественского свитера.
– Я хоть и наполовину англичанин, но никогда не пел рождественских гимнов.
Когда Рё подносит бутылку ко рту, я едва не сворачиваю шею, чтобы воочию убедиться, что это происходит на самом деле.
– Да ну нахер, – шумно выдыхаю, глядя на него почти с осуждением, – Если ты хотел прибухнуть мимо хода, мог бы просто сказать.
– Да нет, серьёзно, – под моим разъедающим вопросительным взглядом он вдруг начинает нервничать, будто ждал от меня какой-то другой реакции, – Ну, не то чтобы я прямо пел... Просто знаю парочку, так, чуть-чуть...
– А ну-ка, – я подскакиваю и поворачиваюсь, садясь перед ним на колени и продолжая пялиться во все глаза.
– Слушай, шёл бы ты лесом, – бурчит Кудо, отворачиваясь и подпирая щёку кулаком, – Их все слышали, развёл тут сенсацию. «Радость миру, Господь пришёл»... – до напевания он, естественно, не снисходит, лишь тараторя текст под нос, но мне вполне достаточно и этого, – «Пусть Земля получит своего Правителя, пусть в каждом сердце найдётся место для Него»...

Мне стоит колоссальных усилий перестать скалиться во все тридцать два и сдержать дробный гогот, невольно поднимающийся откуда-то с самого дна грудной клетки.
– Все слышали... – я на секунду поджимаю губы и откашливаюсь, умирая в попытке не прыснуть, – Но не все знают наизусть. И откуда у тебя в голове эта кладезь?
Он вздыхает и скрещивает руки на груди, всё ещё глядя на меня исподлобья.
– Может, они мне просто нравятся, – хмыкает он и бесится ещё больше, когда я смотрю на него, как флегматичный родитель на ноющего ребёнка, – Какая, в жопу, разница? Друг-христианин у меня был...
– О... – приподнимая брови, тяну я многозначительно, – Друг-христианин, значит, – и подаюсь вперёд, нависая над ним, пальцем подцепляя из-под ворота и вынимая цепочку с крестом, – Это его подарок ты носишь, почти не снимая?
Вдруг Кудо перехватывает мою руку и больно сжимает запястье – я шиплю, выпуская распятье и поднимая глаза на его лицо. И замечаю что-то, что отбивает у меня желание ёрничать: отголоски того, что я вижу в зеркале в те дни, когда прошлое настигает меня, и размытые образы прошедших лет доводят меня почти до горячки.
Я бы никому не позволил над этим глумиться.
– Не злись на меня, – говорю я почти шёпотом и, не отрывая взгляда от его глаз, чувствую, как он медленно расцепляет пальцы на моей руке – и проскальзываю ей дальше, по шее, забираюсь в волосы на затылке.
Я ложусь на него, утыкаясь носом в ключицу, и продолжаю:
– Он, должно быть, истово веровал, раз даже тебя научил этим песенкам... Стало быть, был хорошим мальчиком. А их так просто любить, – я закрываю глаза и потому только чувствую, как он поворачивается ко мне, очевидно, пытаясь разглядеть подвох. Но подвоха на этот раз нет, – Они почему-то считают, что ты и сам можешь стать лучше. И ведь становишься, что самое смешное. Взять вот хоть тебя, – на ощупь легко касаюсь его щеки, убираю за ухо торчащую прядь волос, – Где ты был, и где ты сейчас... На его месте я бы тобой гордился.
– Уэмура... – Рё вздыхает, но уже совсем спокойно, и притягивает меня поближе за подбородок, – Помолчи уже.
– Хорошо, – улыбаюсь я и приоткрываю рот для поцелуя.
И я держу это нехитрое обещание до тех пор, пока нас не размаривает окончательно, и мы не сползаем с бортика, крепко держа друг друга в объятиях, чтобы ненароком не скатиться с дивана, слишком узкого для двоих. Я всё ещё чересчур отчётливо чувствую, как горят наши зацелованные лица, но перебарываю дремоту уже из последних сил, выдыхая почти неразборчиво:
– С Рождеством, Кудо.
И он так же неразборчиво отвечает, напоследок проводя ослабшей рукой по моим волосам.

– А вот и наш любитель грёбаных трёхочковых, – здоровяк Митчелл рывком втащил меня в дом, стоило мне протянуть ему руку в распахнутую дверь, и уже слишком долго вытрясал из меня душу, – Ну вот где ты с ними так намостырился, а?
– Это безысходность, Митч, – ухмыляюсь я, хлопая его по спине и неловко выворачиваясь из приветственных объятий, – Тебя же на кривой козе не объедешь.
– «На кривой козе-е-е не объедешь»... – передразнивая, тянет он, пока не замечает Кудо, зашедшего за мной, и уже совсем без избытка чувств пожимает его ладонь: соскучиться не успел, – А, здорово, Эр Джей... Ты мне вот что скажи, – снова поворачиваясь ко мне, пытающемуся приткнуть своё пальто хоть куда-нибудь на распухшей от курток вешалке, – Когда ты до нас снизойдёшь, чтобы я, наконец, надрал тебе задницу?
– Как только любая вылазка на улицу не будет превращать эту самую задницу в глыбу льда, – говорю я почти всерьёз, изо всех сил пытаясь вернуть к жизни раскрасневшиеся на морозе руки.
– Это всё херня, было бы желание!
– Желание, чтобы ты мне задницу надрал? – скалюсь я, вскидывая бровь, – Уволь. Тебя уделать – может быть...
– Вот чего он к словам придирается? – раздосадовано бормочет Митч, обращаясь уже к Рё и прикладывая пятерню к своей огромной бритой голове.
– Он же согласился, ты не понял? – тот всего на секунду пересекается со мной взглядом и усмехается по-доброму, – Любезничает в своём стиле просто.
– Мы не так давно встречались, чтобы Митч забыл, как я любезничаю, – хмыкаю я, но тут же начинаю сомневаться, видя то, как этот амбал вдруг просиял, словно ребёнок, получивший внеочередную конфету.
– У меня такое особо в башке не откладывается, – простодушно поясняет Митч – я не успеваю среагировать и улепетнуть, и он вновь сгребает меня в охапку, – А вот то, как вы с Эр Джеем навтыкали нам в прошлый раз, помню очень чётко, – кажется, от его смеха под нами вибрирует пол, – Было такое, а?..
Митч хороший парень – они у Рё на работе, внезапно, все неплохие. Как и большинство гигантов, он пацифист по натуре, покуда не надо дать кому-нибудь в бубен по долгу службы или пьяной лавочке, и старается в каждом усмотреть хоть крупицу хорошего, на чём можно сойтись и за что можно уважать. В моём случае этой крупицей стал баскетбол. Как-то раз у Кудо сломалась машина, а я, возвращаясь из города, предложил подбросить его после смены и, приехав, застал на площадке с его ребятами. Очевидно, на моём лице слишком легко читалась вселенская тоска, пока я наблюдал за ними, уже убитыми и вымокшими до нитки, но упорно пытавшимися добить счёт: Рё позвал меня присоединиться почти сразу, и я не нашёл в себе сил хоть сколько-нибудь поломаться. По баскетболу я страшно скучал ещё с тех пор, как съехал из штаба. Негде было, да и не с кем. А ведь это едва ли не единственный спорт, в котором я в своё время поднаторел – жаль, что эти мои успехи никого не ебали на ежегодной сдаче нормативов... Мы тогда быстро разделали его «команду» – я даже не успел поймать кайф, зато ко мне по непонятной причине успели проникнуться, Митчелл – больше всех: продув вместе с Кудо, он настойчиво требовал реванша раскатистым басом, не успев и имени моего запомнить. Он всегда его требует, как можно заметить.
Я, на самом деле, не очень хорошо помню тот вечер. Помню только, что Кудо, раззадоренный и впечатлившийся, по дороге к машине зажал меня в потаённом углу и целовал так, что я едва не задохнулся. Видимо, от нехватки кислорода у меня и «помутилось».
Одним словом, на площадку я начал заглядывать – чаще поиграть, но иногда и просто посмотреть. Перезнакомился с ребятами и вот, я здесь – в доме Митча, на вечеринке в честь Нового года. И, судя по гомону и оглушительным взрывам смеха со всех сторон, Митч был готов обнять весь мир своими руками-кувалдами. Просто охренеть.
– Вы это, будьте как дома, всё такое... – рассеяно говорит он, а потом поворачивается ко мне и, глядя сверху вниз, добавляет уже гаденько, – Ты хоть подожрись чем, Хэйден. Тебя самого скоро через кольцо можно будет протаскивать.
Я улыбаюсь почти добродушно, дескать, подъёб засчитан, и на этот раз успеваю упреждающе ухватиться за дверной косяк перед тем, как он со всей дури хлопает меня по плечу – стой мы на земле, я бы, должно быть, ушёл в неё по колено.
Иногда меня утомляет изображать, будто я не могу вырубить его, да и кого бы то ни было ещё, двумя ударами. Но жизнь – вообще тяжёлая штука.

На то, чтобы понять, что я переоценил свои силы в вопросах собственной социализации спустя несколько месяцев затворничества, мне понадобился от силы час. Сказать по правде, шумные вечеринки я никогда не любил, даже когда компания была знакомой. Они казались мне бессмысленными: чем больше людей говорят одновременно, тем меньше шансы услышать хотя бы одного. Здесь же мне и слушать никого не хотелось: не считая чуваков с работы Рё, я толком никого не знал, а потому происходящее сильно смахивало на очередное задание – не то, где мы с напарниками соревновались, кто больше съездит по башке очередного бандюгана прикладом, а то, где требовалось выуживать из незнакомцев информацию и выходить на нужных людей. Выглядеть соответствующе, быть хорошим мальчиком – ну, или плохим, здесь уже зависело от задачи. Этакая социальная проституция, изредка перетекавшая в обыкновенную. Парням в этом плане, конечно, меньше девчонок доставалось, но тем не менее...
Тем не менее, «Миллениум», похоже, полагал, что шлюха из меня отменная: меня часто отправляли на такую работу. Я и в самом деле умел нравиться, прекрасно заговаривал зубы и дёргал за ниточки – для меня это почти всегда было проще, чем пришить незнакомого человека, в чьей виновности я не был уверен. И всё-таки, напиться, а после влезть под душ и до крови отодрать всё тело мочалкой мне чаще хотелось именно после подобных «спектаклей». Решать проблемы силой было несомненно рискованнее, но это, по крайней мере, было честно. А честностью я дорожил.
В этот же вечер общаться мне было совсем невмоготу – из-за отсутствия ощущения, что тебя пустят в расход, если ты будешь недостаточно милым, знаете ли, резко падает мотивация. Я, конечно, продолжал улыбаться и шутить на автомате, изображал, что охотно готов перекинуться парой фраз с любым снующим по дому в поисках выпивки индивидом, решившим задержаться возле меня, но не утруждал себя запоминанием лиц, имён и фактов. Возможно, зря: в конечном итоге я понял, что от этого лишь становится хуже, и очертания и без того безликой толпы Митчевских друзей для меня размываются в ноль.
Не могу сказать, что не знал, что так может случиться. Я пришёл, потому что Кудо меня попросил: отчего-то не хотелось расшатывать то хрупкое спокойствие, что было между нами последние несколько дней, с рождественского вечера. Попросил он, разумеется, как делает это обычно: между делом, делая вид, что ему это вообще не упало, но вот – пришлось к слову...
Тогда мне показалось, что я понял намёк, но теперь я не мог отделаться от мысли, что ему и впрямь было похер, и сделал он это из банальной вежливости (если ему, конечно, знакомо это понятие). Он исчез из поля моего зрения почти сразу, как мы зашли, и появился лишь однажды – когда я сам попытался найти его за пару минут до полуночи. Рё заметил, как я тщетно пытаюсь пробраться к нему через экстатически визжащую пьяную толпу, скандировавшую «С Новым годом!», и слегка махнул мне рукой. В этот момент у меня на шее повисла какая-то левая дамочка, с недюжинной страстью присосавшись к моей щеке, и пока я тщетно старался снять её с себя, Кудо и след простыл.
Немного погодя обнаружив у себя на лице жирный отпечаток красной помады, я решаю, что с меня хватит. Цепляя плохо стоящую пивную бутылку, иду бродить по дому с призрачной надеждой найти место, где смогу немного побыть в тишине – и внезапно нахожу его. Комнатушку в пристройке Митчелл, кажется, отвел под кладовую за ненадобностью: здесь явно было что-то другое, судя по старому дивану, каким-то чудом не облюбованному ни одной раззадоренной парочкой, и весьма большому окну, но куча коробок и раскиданного по углам хлама говорит сама за себя.
Я притворяю за собой дверь и, примостившись на диване в отсвете уличного фонаря, принимаюсь за пиво.
Наверное, это шараханье от людей, которым я вдруг начал страдать, нормально для иммигранта. Учитывая то, как мы с Кудо попали сюда, нам бы вообще стоило ходить и оглядываться, какие уж там друзья-товарищи... Впрочем, глядя на него, мне кажется, что дело именно во мне. Ему легче: он то ли привык вертеться, то ли слишком долго думал над тем, как и чем будет жить здесь, а я просто стал последним обстоятельством, внезапно вписавшимся в его планы. Не то чтобы я не привык вертеться сам, но это было совсем другое. Если задуматься, у меня и опыта самостоятельной жизни особо не было. Нет, конечно, я не был тем типичным сиротой, который, выйдя из приюта, был не в состоянии оплатить счета и сварганить себе поесть – в «Миллениуме» нас порядочно дрючили с социальной адаптацией. Не было той вещи, которой я не умел. Проблема была в людях: я всегда был окружён теми, кто был со мной в одном положении, не считая тех редких случаев, когда меня в одиночку надолго командировали в другие страны, но то по большей части были не Штаты, да и надолго – это так, месяц-полтора... И я всё равно ощущал себя в системе: пересекался со связными, докладывал домой. Теперь же не было самой системы, а о попытках зажить нормально в собственном доме после её развала пришлось забыть почти сразу: в розыске это не очень-то получалось.
Да и те попытки вряд ли можно было засчитывать: в моём собственном доме со мной был Вен, с которым мы выросли пусть не вместе, но рядом, который знал меня, как облупленного, и мы всё ещё были у себя на родине, в городе, где родились.
И только сейчас всё было по-настоящему. Потому-то мне и не нравилось: а кому понравится чувствовать себя слепым беспомощным котёнком, которого приволокли куда-то за шкирку? Ещё бы узнать, сколько времени мне понадобится, чтобы снова стать человеком...

– Иногда на таких сборищах жизненно необходимо найти место, где можно спокойно дойти до кондиции и перестать ненавидеть все эти рожи так сильно, а?
Я смаргиваю задумчивость и не спеша поднимаю глаза, стараясь сложить слова, которые отдалённо услышал, в осмысленное предложение.
– Я уже тоже еле терплю, – наклоняясь ко мне, говорит девчонка почти полушёпотом, – Можно посидеть с тобой?
Сперва я подбираю ноги и отодвигаюсь к бортику, и только затем, когда она уже садится, вспоминаю, что, наверное, должен хотя бы попытаться поддержать беседу:
– Слишком правдиво, чтобы не проникнуться сочувствием, – и ухмыляюсь, подпирая голову рукой.
– Спасибо, – смеется она и, поднося свою бутылку к моей, легко чокается самым краем донышка, – Я, пожалуй, начну...
Пока она пьёт, я осознаю, что меня невероятно прельщают её простые голубые джинсы. За сегодня я уже насмотрелся на ноги, сиськи и задницы, облепленные стразами и пайетками, на год вперёд. По её же наманикюренным ручкам, по тому, с какой скрупулёзной точностью подведены глаза, забраны в высокий хвост и немного подвиты светлые волосы, видно, что она, как и все, старалась, но при этом не хотела бросаться в глаза. По крайней мере, всем подряд.
– Классно выглядишь, – констатирую я и тоже делаю глоток.
– Правда? – она улыбается и резко выдыхает – её выдаёт резонанс горлышка бутылки, – Я просто нагляделась на местных див и думаю, что не угадала с дресс-кодом.
– Может, это они не угадали? – я коротко пожимаю плечами безо всякой заискивающей улыбки, чтобы, боже упаси, не сойти за подхалима.
Она наклоняет голову к плечу и не торопясь изучает меня. К изучающим взглядам я, впрочем, давно приучен: ранше их было куда больше, стоило только выбраться в город из пёстрой тусовки «Миллениума». Глаза рядовых японцев не давали мне забыть, что я слишком высокий, слишком белый и весь какой-то немного другой. Больше всего их бесило именно это «немного»: крепче хафу ненавидели, разве что, других азиатов, но всех за одно – что косим под местных, ими не являясь. Ты мог расшибиться в лепёшку в попытках доказать обратное, и всё зря. Я никогда не пробовал: мне, в общем-то, было насрать на всю эту демагогию про чистоту крови. Здесь я в кое-то веки благодарен государству за свою судьбу: я воспитывался в среде, где все национальности были безоговорочно равны. Тем недалёким, для кого эта истина не является прописной, мне остаётся лишь посочувствовать.
Экзамен, в чём бы он ни заключался, я, кажется, прошёл: она с улыбкой протягивает мне свободную руку.
– Нэнси, – на секунду оставив былое благородство в вопросах национализма, я успеваю подумать, какое же, всё-таки, типично американское имя.
– Хэйден, – про себя я не без удовольствия подмечаю, как уверенно она сжимает мою ладонь.
И упускаю момент, когда проворачивает руку запястьем вверх.
– Красивая. Любишь «Молчание ягнят»?.. – пока Нэнси рассматривает татуировку, я слегка придвигаюсь к ней, чтобы ненароком съехавший рукав не выдал уродливый шрам через всё предплечье.
Все его, почему-то, боятся, и не все должны о нём знать: всякий раз, когда рассказываю очередную небылицу про то, как в детстве навернулся с дерева и распорол себе руку торчащим штырём, оставшимся, должно быть, от домика чьих-то давно выросших отпрысков, я вижу в глазах слушателей недоверие. Сам бы я точно не поверил, но здесь дело, скорее, в том, что я слишком хорошо знаю, как выглядят ножевые, в том числе такие кривые и рваные, от серрейтора.
Но, к вопросу о правдоподобности: был у меня знакомый, умудрившийся вскрыть себе вены пластиковой ручкой швабры: упал неудачно…
Наконец, она поднимает на меня глаза и спрашивает уже не риторически, улыбаясь чуть лукаво:
– А ещё есть?
От неожиданности я вздёргиваю бровь и смеюсь, качая головой. Не уследил, когда этот пикап-лайн стал популярным. Ей осталось лишь задвинуть что-то про связь тату с эрогенными зонами, чтобы я окончательно и бесповоротно выпал в осадок.

– Я вот всё хочу продолжить забиваться, – Нэнси закидывает ногу на ногу и закатывает штанину, но в полумраке я не могу до конца разглядеть рисунок на её лодыжке: кажется, абстракция, – Вверх и поплотнее, но все отговаривают: говорят, это для мужиков...
– Брехня, – фыркаю я, но затем задумываюсь и добавляю, переводя невидящий взгляд на стену, – Впрочем, ты можешь вообразить, что говорили мне, когда я набил себе бабочку, ещё и на видном месте...
Разумеется, она воображает и тут же прыскает со смеху. Воображает, что проще, но не то, что было: само изображение и мои вкусы мало кого волновали, не считая моих самых не блещущих приятелей. Чаще всего мне говорили, что я не в той стране и профессии, чтобы так выёбываться: особых примет у меня и без того было выше крыши. И что руку мне теперь точно отрежут: слишком уж узнаваемый трофей.
Успеваю грешным делом задуматься, что сейчас ничто не удерживает меня от того, чтобы забить рукав – заодно и шрам перекрыть. А потом второй... Ах да, кажется, я в своё время не стал продолжать, потому что побоялся не остановиться.
– Мне, на самом деле, до сих пор высказывают, – криво ухмыляется она, на секунду прикладываясь к бутылке и затем отставляя её на пол, не найдя варианта получше, – Особенно Митч.
– Митч? – переспрашиваю я с лёгким удивлением, – Митч-хозяин?
До этого момента мне думалось, что если бы у Митчелла была подружка, она явно вечно маячила бы где-то рядом. Возможно, он бы просто таскал её под мышкой.
– Ну да, – жмёт она плечами, – Я его кузина, так уж звёзды сошлись...
– Видимо, не близкого родства, – хохотнув, не сдерживаю я комментария и тянусь допивать своё пиво, будто не замечая, как она смотрит на меня с холодком.
– Если ты думал, что женщины в нашей семье здоровые и лысые...
Здесь я давлюсь и начинаю заливисто ржать, на секунду дав волю своей фантазии. К счастью, в этот раз это играет мне на руку, и Нэнси смягчается, но считает своим долгом договорить:
– ...то я тебя расстрою.
– Что угодно, только не расстроишь, – вполголоса заверяю её я, всё ещё широко улыбаясь.
– В целом, ты прав, мы с ним – седьмая вода на киселе, но тем не менее, – облокотившись о спинку дивана и упершись виском в костяшки пальцев, она смотрит на меня типичным снисходительным взглядом «ох уж эти мальчишки», – А ты? Откуда Митча знаешь?
– Я живу в одном доме с его напарником, здесь, недалеко, – тяну я чуть устало и стараюсь игнорировать то, как её брови медленно начинают сползать на лоб, – И мы все вместе иногда играем в баскетбол.
– Живёшь? И что, – она давит ухмылочку, немного понижая тон, – Заставило вас съехаться?
– Цены, – равнодушно бросаю я, скептически растягивая губы, – На жильё в Иллинойсе.
– О... – Нэнси хихикает в кулак и после вздыхает, – Извини. Я почему спросила... Ты совсем не похож на них всех, на чуваков Митча, – и прибавляет, закатывая глаза, – Иначе бы ты тусовался там, вместе с ними, и угорал над очередной шуткой про то, что мамочка Донована – магистр английской литературы.
– Нет, ну, нормальные шутки, чего ты... – мы оба давимся смехом, понимая, насколько неубедительно это прозвучало, но я всё-таки продолжаю, – Мне просто нужно от них отдыхать, а то так и сдохнуть от смеха можно...
– Дурак, – невесомо толкая меня в плечо, выдыхает она.
Я лишь улыбаюсь и молча смотрю на неё. Долго она не выдерживает: сперва едва заметно прикусывает губу изнутри, а затем начинает поправлять причёску.
– А вообще, – наконец, начинает она, устав перебирать свои наполовину раскрутившиеся кудри, и снова поднимает на меня глаза, – Ты откуда, Хэйден?
– Откуда?.. – в непонимании я чуть наклоняю голову, – Да я ведь сказал только что: вон, из соседнего квартала.
– Нет, ты не понял, я не об этом, – она хмурится в попытке скрыть смущение, но получается так себе, – Откуда ты... приехал сюда?
И тут до меня доходит, но я не спешу, потому что хочу помучить её ещё немного. Превозмогая желание оскалиться, изображаю саму наивность:
– Из Балтимора, – и, радостно подмечая наползающую на лицо Нэнси безысходность, добавляю для полной ясности, – Не считая моря, там довольно тухло, вот я и решил в своё время двинуть учиться в Чикаго...
Если национализм меня злил, то излишняя политкорректность, скорее, забавляла. Всем здесь невероятно интересно, откуда же ты с таким разрезом глаз, чёрт возьми, понаехал, но спрашивать прямо стыдно и чуть ли не запрещено. И, в общем-то, зря: дебильными вопросами в лоб в Японии никого не удивишь, несмотря на всю эту не менее дебильную культуру намёков. Бьюсь об заклад, что если бы мы с Кудо, будучи в обществе японцев, с какого-то перепугу решили объявить, что трахаемся, спустя пару минут первого шока нас бы всенепременно спросили, в каких позах и вообще – кто сверху. Это, на самом деле, нахер никому не нужно, но чертовски любопытно, а если любопытно, то почему бы не узнать?.. В этой связи наблюдать за белыми, которым вечно и хочется, и колется, мне очень даже весело.

Когда Нэнси окончательно теряется в попытке сформулировать вопрос так, чтобы не задеть ничьи чувства, я благосклонно решаю её спасти и, наклонившись к ней, говорю тише, словно выдаю страшную тайну:
– Ну правда, из Балтимора. Я – второе поколение иммиграции, и то с серединки на половинку: мать – местная, отец – японец, – и ухмыляюсь, видя её взгляд, полный облегчения и благодарности, – Думаю, если бы я полностью представился, то всё стало бы ясно само собой. У меня в этом плане фамилия говорящая: Оно.
– Как Йоко Оно?
– И Вы угадали самый популярный вопрос, – гнусаво передразниваю я ведущего шлаковой телепередачи и под её хихиканье подтверждаю почти скорбно, – Да, почти как Йоко Оно. Иероглифы чуть другие.
– Так ты японский знаешь! – почти подпрыгивает она, заставляя смеяться уже меня.
– Почему я не должен? Правда, в последнее время с предками с той стороны почти не общаюсь – забывать начинаю...
– Эй, ты что? – изумлённо-недовольно тянет Нэнси, – Нельзя забывать. Он же смерть, какой красивый.
Она замолкает и молчит долго, пока не протягивает руку и совсем легко не приподнимает мою голову, положив большой палец на подбородок.
– И ты, – прибавляет вкрадчиво и почти боязливо, но глаз не отводит, – Видно, правду говорят, что все метисы хорошенькие...
Я вдруг вспоминаю о Рэн Сакамото. В самый первый и самый долгий раз из тех нескольких, что мы встречались, она тоже это говорила: «все вы, метисы, красивые», пока гладила моё лицо. Она была сильно пьяна и много чего говорила. Например, что из нас вышел бы неплохой тандем, но её напрягает то, как странно я свечусь: чёрт его знает, как это может отразиться на будущем потомстве... Очень пьяна, говорю же. Но про метисов я был с ней даже согласен: я-то знал, что у неё русская мать с каким-то чудным, цыганским, что ли, подмесом – эти странные, обжигающие глаза... А потом она протрезвела и набила мне мою «красивую» морду – за дело, если подумать. Но за то она мне и врезалась в самую глубину памяти – за эти бешеные скачки, за искренность и душу нараспашку.
Рэн спасла моего умирающего друга, когда «Миллениум» не мог его спасти – просто потому, что я ей понравился. А вот ей самой знакомство со мной не принесло ничего хорошего, но это лишь преумножает мою благодарность.
Хотел бы я знать, жива ли она сейчас. Жив ли хоть кто-нибудь, кто был мне дорог ещё с год назад? Не считая, разве что, Дока.
– В этом моё радикальное отличие от японских парней, – прочистив горло, наконец, говорю я, – Японец бы уже давно провалился сквозь землю, а я вот пока держусь.
Нэнси взвизгивает и отдёргивает руку прежде, чем залиться звонким смехом, когда я вдруг выхожу из оцепенения и щёлкаю зубами возле самого её пальца.
– Меня чуть инфаркт не хватил!
– Меня, может, тоже, – с хитрецой парирую я, вглядываясь в её радостное раскрасневшееся лицо. Неожиданно его выражение меняется на растерянное и озабоченное.
– А Хэйден – это настоящее имя? – выпаливает она прежде, чем успевает подумать.
– Что, прости? – непонимающие хмурюсь я и чувствую, как сердце против воли ухает в пятки.
К счастью, она торопится объясниться:
– Понимаешь, со мной в колледже по обмену училась китаянка. В первый день приходит и говорит: меня зовут Лю Юйлинь, но вы, пожалуйста, называйте меня Анджела. Охренеть? По-моему, охренеть, – всплескивает она руками в искреннем возмущении, – Оказывается, они все себе английские клички придумывают, чтобы глупые америкашки не коверкали их имена. Я всё понимаю, но в каком месте Лю Юйлинь похоже на Анджелу?.. В общем... В общем, я подумала, что, может, японцы тоже...
Пару секунд мне требуется на то, чтобы оцифровать информацию. А потом я начинаю хохотать так, что в какой-то момент ушибаюсь затылком о стену, слишком сильно запрокинув голову.
– Нет, нет... – одной рукой с шипением растирая голову, а второй перехватывая себя поперёк живота, говорю я, – Не беспокойся, японцы этой хернёй не страдают...
Нэнси смеётся вместе со мной, а затем прикрывает глаза ладонью и качает головой:
– Всё-таки, я такая дура, – и роняет голову мне на плечо, будто пытаясь спрятаться, – А как выпью – так совсем...
– Да ладно тебе, – бормочу я ей почти в самую макушку и вдыхаю запах духов и лака для волос.
Моя рука невольно тянется её приобнять, но замирает на полпути и поспешно вытягивается вдоль спинки дивана, когда краем глаза я замечаю в дверном проёме белое пятно. Мне трудно спутать его с чем-то: это башка Кудо.

– А, вот ты где, – сухо бросает он, и от его низкого хрипловатого голоса Нэнси отшатывается от меня, как ошпаренная, – Всё понять не мог, откуда ты ржёшь на весь дом.
– Да, – кашлянув, только и могу выдавить я и перевожу взгляд на Нэнси, – Это Реджинальд, мой сосед. Редж, это...
– Сестра Митча, да-да, я в курсе, польщён и всё такое прочее, – торопливо перебивает он и скалится так, что не по себе становится даже мне. В следующее мгновение Кудо швыряет в меня моим пальто – я перехватываю его налету и складываю на колени – и кивает в сторону выхода, – Пойдём покурим.
Неслабо охренев, я откидываюсь и оглядываю его с головы до ног, приподняв бровь (сказать по правде, она уехала сама, и я никак не мог вернуть её на место).
– Серьёзно? – встряхнув головой, спрашиваю и не могу сдержать наползающую на лицо ухмылку.
Он молча смотрит на меня секунд пятнадцать, так, что я почти начинаю чесаться. А потом не спеша подходит и, ухватив за запястье, одним рывком ставит на ноги.
И тут же отпускает.
– А что, похоже на шутку? – интересуется предельно спокойно у самого моего лица и, уже отойдя к двери, прибавляет, не оборачиваясь, – Пойдём.
Всё ещё в лёгкой оторопи я отряхиваю проехавшееся по полу пальто и вдеваю руки в рукава. Пожимаю плечами, когда замечаю, как Нэнси смотрит на меня округлившимися, почти испуганными глазами.
– Поссать без меня не сходит, – говорю извиняющимся полушёпотом и подмигиваю ей, выходя вслед за Рё.
Пока мы пробираемся к веранде со стороны заднего двора по коридорам, я предпринимаю пару попыток выяснить, какого, собственно, хера, но безуспешно: Кудо меня игнорирует, что всегда виртуозно умел.
Из приоткрытой двери меня обдаёт потоком ледяного воздуха, и я запахиваюсь поплотнее, вжимаю голову в плечи и второпях прикуриваю ещё внутри дома, но всё-таки решаюсь шагнуть в зиму, пару дней назад решившую продемонстрировать невиданную суровость.
– Как дела, детка? – пока я опасливо верчу головой в поисках людей из-за этого проклятого последнего слова, краем глаза замечаю, как Рё поворачивается ко мне и делает долгую затяжку.
За то время, что мы были внутри, землю припорошило снегом, и я невольно засмотрелся на улицу в новогодних огнях, неожиданно переставших казаться нелепицей.
– Я... – почему-то решаю сказать, как есть, пусть обычно считаю, что подобные откровения никому не интересны, – Отвык от такой толпы. Подышать захотелось, сбежал...
Он неотрывно смотрит на меня, пока я медленно иду к нему на самый край веранды, вслушиваясь в скрип отсыревших досок.
– Мне они уже тоже костью в горле, – кивает Рё и затягивается ещё, – Вот, пошёл искать тебя. А ты уже и не скучаешь, – взглядом он кидает в меня молнию, но ухмыляется, строя из себя добренького, – Баб клеишь.
Я замираю как вкопанный в двух шагах, но об ответе не задумываюсь ни на секунду: он будто вертится у меня на языке уже целую вечность.
– Ну, не всё же тебе одному этим заниматься, – почти выплёвываю я с нескрываемым наслаждением, разве что Кудо и бровью не ведёт на эту пощёчину, – И с каких это пор у нас стоит знак равенства между «болтать» и «клеить»?
– С тех самых, когда участники беседы начинают обжиматься в тёмном уголке, – чеканит он и сам подходит ко мне вплотную.
– Ты сам себя послушай, – скалюсь я ему в лицо, обдавая облаком дыма, – Что ты вообще можешь мне предъявлять? Да ты...
– А твоя новая подружка, – перебивает он и шипит мне почти в губы, – В курсе, как ты всё время просишь меня трахнуть тебя посильнее? Как кричишь и раздвигаешь ноги?
– А ты нашёл, чем гордиться, – поморщившись, фыркаю я и отодвигаюсь.
– А разве нечем? – Рё снова делает шаг мне навстречу и кивает на стенку дома, – Посмотри, что сегодня было: на тебе вешаются все, кому не лень. А ты – мой...
От того, как я на мгновение съёживаюсь, словно от удара, я понимаю, что ждал чего угодно, но не этого. Я впервые за всё это время заглядываю Кудо в глаза, и он, кажется, видит в них что-то, от чего прикусывает язык.
– Вот идиот, – выдыхаю и с трудом натягиваю улыбку, – И ты поэтому со мной? Ради зависти недоёбанных баб? – и дробно смеюсь всё так же – через силу, – Для этих целей мог бы подцепить кого-нибудь посимпатичнее, придурок. А заодно поласковее и без стрёмного прошлого...
– Я не поэтому с тобой, – тихо говорит он и, вырвав у меня окурок и отправив его в снег вслед за своим, берёт мою руку, другой тут же обхватывая за талию и сжимая намертво: знает, что я буду вырываться.
– Кретин, – сиплю я придавленной диафрагмой.
– Эй, эй, – Рё разворачивает моё лицо к себе, заставляя посмотреть, – Я не поэтому с тобой, слышишь?.. – и вдруг улыбается уголками рта, – Да и где я ещё такого найду?
– Да ты реально непроходимый тупица, – продолжаю ерепениться я, – Только что ведь сказал, что такой нахер и не нужен...
Здесь я понимаю, что всё-таки чем-то его задел – это нетрудно, потому что он встряхивает меня так, что у меня что-то щёлкает в позвоночнике. И цедит:
– Ты бы... – чувствуя, что срывается на рычание, замолкает и делает глубокий вдох, продолжая на выдохе, – Не указывал мне, что делать.
– Да? – приподняв брови, я делаю вид, что не замечаю его уничтожающего взгляда, и опускаю глаза, но совсем недалеко – на его рот, – Даже если я скажу меня поцеловать?

Он недолго молчит в оторопи. А затем ощеривается до неправдоподобия зло:
– А это что, какое-то особенное указание?
Хорошая попытка, но к этому я был уже вполне готов. Когда он зол, то любит показывать, что ему на меня наплевать – вкручивать ржавый гвоздь в больную мозоль. Поначалу это даже работало, пока я внезапно не сложил два и два и не понял, что злость – уже не равнодушие. С тех пор такие выпады перестали казаться мне смертельными, и особенно – теперь, когда несколько минут назад он устроил мне сцену...
Неужели он в самом деле ревнует? Я едва сдерживаюсь, чтобы не расплыться в улыбке – мы же, вроде как, скандалим.
– Я смел надеяться, что хоть это ты делаешь не против воли, – и пожимаю плечами.
Мне приятно, но всё-таки он идиот. Ещё будучи там, в кладовке, с Нэнси, я мимоходом успел подумать, что, кажется, окончательно и бесповоротно превратился в гомика. Всего несколько лет назад, оказавшись наедине с красивой девчонкой, которой я явно нравился, я бы воспользовался ситуацией куда быстрее и ловче, но сегодня это была разве что ностальгия по делам давно минувших дней, и я решил, что игра не стоит свеч. Скорбно осознал, что во мне толком ничего не шевельнулось, и особенно ясно это стало тогда, когда в комнату зашёл Кудо. Чёрт возьми, знал бы он, как от одного его вида, от голоса у меня трясутся поджилки – далеко не от страха... Но хорошо, что не знает.
Если с Веном я ещё мог пытаться оправдываться, что, дескать, меня по дурости занесло, потому что сложно не быть с человеком, который так сильно тебя любит, неважно, мужик это или нет... Да и, если подумать, красота у него была очень женская, и вообще, один раз – не... С Рё это всё не канает: я просто его хочу. И он ничуть не приукрашает, говоря, что порой вынуждает меня кричать и просить.
Невольно напрашивается вопрос: как этот олух может считать, что я могу пойти на сторону за новыми ощущениями? Каких, блядь, ощущений, по его мнению, мне недостаёт? Я что – должен вырубаться во время оргазма?
...если бы только я знал, чего недостаёт ему...
Я выныриваю из мыслей, когда Кудо сдаётся – с трудом умудряюсь оторваться от него и вдохнуть, чего не успел сделать прежде, чем он почти до боли вжался в мои губы. Зажмуриваюсь, чувствуя его руку на своём затылке, и приоткрываю рот, впуская его глубже.
Мне требуется пара минут, чтобы вспомнить, что я затевал всё это не просто так, и ещё столько же, чтобы решиться осуществить задуманное. Нет, это не за меня – это за то, что он хамло и напрасно испугал бедную девочку...
Рё приглушённо вскрикивает и отталкивает меня, прижимая пальцы к нижней губе. Крови нет, но хороший след от зубов я разглядеть успеваю. То, что надо.
– Прости, я такой неуклюжий, – почти мурлычу, облизываясь и утирая рот основанием ладони.
– Вот ведь сука, – поражённо глядя на меня, шипит он, – Ты ебанулся, что ли?
– Ну, разве что чуть-чуть, – соглашаюсь я и смеюсь.
Сказать по правде, я ожидал оплеухи, и даже безропотно принял бы её, но Кудо не торопится с этим и лишь сверлит меня взглядом, тяжело дыша. А затем тянет низко:
– Ну, всё...
От этого «ну, всё» у меня мгновенно пересыхает в горле. В следующую секунду Кудо дёргает меня к себе, второй рукой поспешно сгребая снег с перил. Тут же оказываясь на них, я крепко хватаю его за грудки на случай, если он вдруг решит «нечаянно» скинуть меня в сугроб головой вниз.
– Ес-сли я от-тморожу себе яйца, – чувствуя, как остатки снега намертво налипают на джинсы, тают и тут же снова превращаться в куски льда, я начинаю тарахтеть от холода, – Это будет только т-твоя вина...
– О, не беспокойся, – придвигаясь вплотную, говорит Рё вполголоса, – Я не допущу этой досадной оплошности.
И, перехватив меня под коленями, сдвигает на самый край – я машинально обвиваю его ногами, чтобы не упасть, потому что теперь едва ли сижу – от силы прислоняюсь к доскам копчиком.
– Теплее? – издевательски заботливо интересуется Кудо, проводя губами вдоль моей шеи.
В голове у меня всё предательски мешается: запуская руку в его волосы, я хочу остановить его, даже оттянуть подальше, но в итоге только крепче прижимаю к себе.
– Не надо, – чувствуя, как сердце начинает биться в горле, и прислоняясь щекой к его виску, полушёпотом прошу я.
– Не надо что? – он по-прежнему строит из себя невинность, но не может сдержать смешка, когда я вздрагиваю и затравленно рычу, чувствуя на коже его язык, – Хи, ты же сам в меня вцепился – я только придерживаю...
И покорно выслушивает мою сбивчивую тираду о том, как сильно я его ненавижу, прибавляя, когда я тянусь к его лицу:
– Но если вздумаешь кусаться, я за себя не отвечаю, – в подтверждение своих слов Кудо на секунду отпускает руки (лишь спустя время я пойму, что здесь он всего лишь поудобнее подхватил меня под задницу), вынуждая меня охнуть и от неожиданности стиснуть его ещё крепче в попытке удержаться.
Меня тянет съязвить, что он и так не особо за себя отвечает, но вместо этого я зачем-то обещаю, что больше не буду кусаться, лихорадочно прижимаясь к его губам. Судя по энтузиазму, с которым Рё отвечает мне, он верит этой простодушной клятве, и я бы с радостью продемонстрировал, почему никому на свете нельзя доверять, если бы сам не был в столь... шатком положении, державшемся на одном доверии.
Он без конца просит меня быть тише: когда я приглушённо скулю от становящегося невыносимым трения наших тел, когда чертыхаюсь, в очередной раз соскальзывая вниз, когда вскрикиваю от его ледяной руки, незаметно пробравшейся мне под кофту – его «чш-ш-ш» становится моей мантрой, которую я могу даже не утруждаться произносить, потому что она уже звучит почти у меня во рту. И когда я снова посылаю его с этой мантрой куда подальше, Кудо вдруг заглядывает мне в глаза так серьёзно, как это только может сделать человек с широкими тёмными зрачками и подрагивающим голосом:
– Знаешь, если тебе... чего-то не хватает, ну, там... – невнятно бормочет он, но я, будучи с ним на одной волне, прекрасно всё слышу и потому начинаю зацеловывать его чуть порозовевшее лицо ещё до того, как он успевает подобрать слова, – Ты можешь просто сказать. Это лучше...
– Чем клеить баб? – едва приподняв брови, деловито интересуюсь я.
– Да, мать твою, – выдыхает он не зло, а, скорее, устало, и ненадолго ловит мои губы, словно закрепляя договорённость.
Я решаю продемонстрировать всю серьёзность намерений:
– В данный конкретный момент, – пару секунд я не без удовольствия наблюдаю его вытянувшееся лицо и ухмыляюсь уголком рта, – Мне очень не хватает того, чтобы ты не пытался трахнуть меня прямо через штаны.
Рё давится смехом и пристально смотрит на меня прежде, чем, наконец, отгвоздить от перил и позволить встать на ноги, тут же наклоняясь к моему уху:
– Говорю же: я могу проявить гибкость, – одной рукой он приобнимает меня так осторожно, что поначалу я даже не верю. И правильно, ведь он всего лишь пытается смягчить слова слишком в своём духе, – И попытаться трахнуть тебя без штанов...
У меня нет настроения строить из себя праведника или ханжу, поэтому я просто снисходительно вздыхаю, проводя ладонью по его плечу:
– Это у тебя получается куда луч...
И осекаюсь, слыша за спиной, в паре десятков метров, глухой хлопок. Почти отпрыгиваю от Кудо, глядя то на него, то куда-то в темноту:
– Это что было? – мне вдруг снова становится невыносимо холодно, и я начинаю судорожно кутаться в распахнутое пальто, – А?
Рё какое-то время стоит, как истукан, скрестив руки и вперившись взглядом в даль. И резюмирует, когда я уже почти собрался вернуть его с небес на землю животворящим лещом:
– Форточка.

Прищурившись, я вновь вглядываюсь в длинную стену дома. Когда мы только пришли сюда, мне казалось, что окон на эту сторону нет, не считая занавешенного стекла входной двери. Но, как выяснилось, всё-таки были – одно, почти на самом углу. Вот ведь...
–...блядь, – цежу я сквозь зубы и, растерев переносицу пальцами и подняв взгляд на Рё, вижу, что он со мной вполне согласен, – Там вообще что?
– Понятия не имею, – весело фыркает он, делая вид, что глаз прямо сейчас дёргается у кого-то другого.
– Ты здесь, вообще-то, не в первый раз, в отличие от меня, – всплескиваю я руками, а после отмахиваюсь от него.
Мои нехитрые прикидки приводят меня к неутешительным выводам. Спальни и гостиная выходят на улицу, а ту здоровую ёлку на соседском дворе я, кажется, видел, когда слонялся без дела и пытался раздобыть себе бухла.
– Это, по ходу, кухня, – обречённо вздыхаю я.
Навряд ли бы кухню кто-то решил проветрить перед сном, тем более в минус десять. Форточку в ней то и дело раззявливали потому, что там стоял перегар и сигаретный чад – от той немалой части тусовки, что хотела держаться поближе к холодильнику.
– Я ведь говорил, чтобы ты вёл себя потише, – Кудо решает прочитать мне нотацию, но быстро замолкает, напарываясь на мой тяжёлый взгляд.
– Надо отдать должное им, – я многозначительно киваю в сторону окна, – Для такого спектакля они вели себя очень тихо...
– Сразу видно, что ты не вуайерист, – хмыкает Рё, почёсывая в затылке, – Только так себя и надо вести, если хочешь глянуть занятное кино... – и расплывается в улыбке, костяшками пальцев дотрагиваясь до моего лица, – Занятное ведь, как считаешь?
– Тьфу, да пошёл ты!.. – оттолкнув его руку, я размашистыми шагами иду к двери.
И, уже подходя к ней и проворачивая ручку, получаю в спину тот тон, до которого Кудо не снисходит почти никогда – то ли приободряющий, то ли ласковый:
– Ладно тебе. Авось, там и не было никого... Может, нам вообще показалось.
– Ага, – тяну саркастично, – Коллективное бессознательное...
Я решаюсь оценить обстановку: кто из нас двоих, в конце концов, разведчик?.. Да никто, вообще-то, это я так – спизданул для красного словца... Всё даже слишком тривиально: я заваливаюсь на кухню под предлогом, что ищу телефон, с крайне озабоченным видом разгребая на столе бутылки, коробки из-под пиццы и сигаретные пачки.
Мертвенная тишина, повисшая одновременно с моим приходом, равно как и взгляды, просверливающие насквозь, не оставляют мне даже призрачной надежды. Откуда-то из угла меня препарирует глазами Митчелл, от него не отстаёт Донован, а от Донована – деваха, сидящая у него на коленях. Да все они... Я не пытаюсь сдержать тяжёлый вздох – я же якобы раздосадован потерей мобильника, и, как на грех, чувствую, что где-то на шее у меня расползается засос. Уж казалось бы – все всё видели, но засос – это последняя капля, а потому я молюсь, чтобы его не было видно под воротом, и, шутливо извиняясь за вторжение, возвращаюсь в коридор, где за углом меня дожидается Кудо.
– Тридцать, может, сорок, – неопределённо жму плечами и вопросительно изгибаю бровь, замечая, как он вытаращивает глаза.
– Чего – человек?.. – севшим голосом спрашивает, и я не сдерживаю усмешки.
– Минут, – хмыкаю и отхожу к вешалке, пытаясь отыскать куда-то проебавшийся шарф: очевидно, он выпал из рукава, пока Рё с нетерпением выдёргивал моё пальто из-под груды тряпья, – Есть у нас, чтобы свалить отсюда прежде, чем нам начнут перемывать кости всей кодлой. За своих ребят, кстати, можешь не беспокоиться: они и так там...
Боковым зрением я смутно вижу, как Кудо прихлопывает лицо раскрытой ладонью, а затем отворачивается в сторону кухни и зычно рявкает:
– Митч!
– Ась? – он тут же подаёт голос, словно только этого и ждал, и показывается в дверном проёме.
– Нам пора вскипать, – Рё сам идёт к нему, возясь с молнией на своей куртке, – Спасибо, душевно ты всё устроил, но надо проспаться перед работой, – и в шутку заезжает Митчеллу по плечу, – Не все же набрали отгулов и в ус не дуют...
– Ну-у-у, мальчики, не уходите! – из глубины кухни тянется многоголосное женское нытьё, – Мы тут в «правду или действие» играть собрались...
– А, – побоявшись, что Рё решит зацепиться с кем-нибудь языком ещё на пару лет, я не выдерживаю и возвращаюсь сам, высовываюсь из-за его плеча, – Та интеллектуальная игра с вопросами, кто как лишился девственности...
Компашка дружно ржёт, и Кудо, хоть и подпихивает меня локтем, тоже мельком улыбается.
– Здесь уж у кого чего болит.
Я быстро нахожу источник язвительного голоска. Эта девка, ещё когда я заходил в первый раз, смотрела на меня так, будто я ей что-то должен, причём много и сразу. Она смолит, облокотившись обеими руками о столешницу, и ехидно прищуривается, сталкиваясь со мной взглядом.
– Ну же, малыш...
– Хэйден, – холодно перебиваю я.
– Хэйден, – послушно вторит она нараспев, – Уважь нас хоть чуть-чуть. Всего один ход.
Кудо смотрит на меня с лёгким недоумением, когда я, весь запакованный и всем своим видом кричащий о готовности съебаться, подпираю стену плечом и, не дожидаясь закономерного вопроса, говорю:
– Правда.

Правду я не выбираю почти никогда, но действие при нынешнем стечении обстоятельств кажется мне ещё более рискованным.
– Хорошее решение. Имечко у тебя, конечно, занятное… – мурлычет она под нос, пока тушит свой окурок, – А второе есть? Или кличка, может.
Я закатываю глаза, с выражением вселенской усталости расправляя плечи и упираясь руками в бока.
– О, так вы знакомы с Реджинальдом, – и окидываю последнего крайне недовольным взглядом, – Надоумить на этот вопрос явно мог только он, ведь только он по-прежнему находит это смешным…
Увы, это не совсем так: парни с работы Рё давятся, изо всех сил пытаясь сохранить серьёзные мины, то ли потому, что прекрасно понимают, к чему я веду, то ли потому, что он всё больше начинает напоминать нашкодившего школьника.
– И ему совершенно бесполезно доказывать, что имя Хилари, – здесь меня прерывает ржач Донована, и я даю ему насладиться моментом, пускай и не так долго, как хотелось бы, – А вот от тебя, друг, я не ожидал, ты же из нас всех в самой культурной среде воспитывался. Но я тебя прощаю: ты, всё-таки, уже в слюни…
Донован продолжает гоготать, уткнувшись в плечо своей подружки, попутно заплетающимся языком пытаясь объясниться, что это он «не надо мной, а в целом – над ситуацией». И, я ему, в общем-то, верю, а потому продолжаю, скрещивая руки на груди и возвращаясь глазами к задавшей вопрос.
– …так вот, имя Хилари – оно, вопреки расхожему мнению, универсальное, – и улыбаюсь с такой доброжелательностью, будто всю жизнь горбатился в маленьком токийском ресторанчике и без конца орал «Добро пожаловать!», высовывая морду из окошка посудомойки.
– Хилари, значит, – тянет девчонка и как-то дёргано посмеивается, прислоняясь спиной к стене и закидывая ногу на ногу, – Ну да. Ну да…
– Надеюсь, я удовлетворил твоё любопытство? – доброжелательности в запасе у меня всегда было немного, и вот опять – вся вышла: я спрашиваю уже нетерпеливо, почти огрызаясь.
– Более чем, – бросает она, отмахиваясь.
– Вот и славно, – сухо подытоживаю я и практически разворачиваюсь, чтобы, наконец, двинуть к входной двери.
– А с Реджинальдом, – прибавляет она громче, вынуждая меня обернуться через плечо, – С Реджинальдом да, знакома, но вот теперь думаю: так ли хорошо?.. – запрокидывает голову, прислоняясь к стене затылком, затем виском, и стреляет в Кудо глазами, – А, Эр Джей?
– Ты перебрала, – только и говорит он.
Про себя мимоходом удивляюсь: зная бесконечное множество граней его хамства, я, кажется, никогда не сталкивался с этой. Я у него чуть что – сразу иду на хер, удостаиваюсь гробового молчания или пинка, а её он… Одёрнул сейчас. Грубо, но одним голосом.
– Грешна, – разводит она руками и ухмыляется, – Ты же знаешь: я вообще грешна, а уж тут-то – сам бог велел…
Пару секунд Рё молчит и будто борется с чем-то внутри себя. А затем выдыхает уже спокойно:
– С Новым годом, Джекки.
– С Новым годом, Эр Джей, – смеётся она, а меня, уже стоящего в коридоре, от этого смеха почему-то продирает по спине, и я весь передёргиваюсь.
Умеет же он себе приятелей выбирать...
Но приятелей ли?
Я не хочу говорить об этом, когда мы, распрощавшись, выходим из дома, и, сдаётся мне, Рё благодарен. Хватит на сегодня. Но в конечном итоге идти в молчании мне становится скучно, поэтому я решаю его подначить:
– Ну, и как тебе в новом статусе? – на его недоуменный взгляд я расплываюсь в улыбке, – Открытого гея.
И закономерно оказываюсь посланным на хер, в качестве бонуса получая толчок плечом. Удовольствия это, впрочем, нисколько не умаляет.
– А тебе? – передразнивает он мою заискивающую интонацию с авторской примесью лёгкого омерзения.
– Да я не то чтобы скрываюсь… – парирую невозмутимо, – Не афиширую, скорее. Неважно, с кем, секс – это слабость, так зачем вещать о ней на каждом углу?
Кудо вдруг усмехается так довольно, что я закономерно ожидаю от него какой-нибудь сальной шуточки. Но всё оборачивается вполне безобидно в сравнении с тем, что я успел себе нафантазировать:
– Я, выходит, твоя слабость?
Мне остаётся только утомлённо вздохнуть:
– В первую очередь ты – моя головная боль, – и спохватываюсь, – И, кстати, о головной боли…
Я придерживаю его за запястье, прося остановиться, и забираюсь за пазуху. К счастью, из потайного кармана этот дурень ничего не вытряхнул.
– На вот, – я, как могу, поспешно натягиваю на него припрятанную шапку, – Носи, а то последние мозги выстудишь, – и прибавляю, пока Рё продолжает стоять с раскрытым ртом и не может чего-нибудь ляпнуть, – А ты думал, я что – совсем болт забью на подарок?.. С Новым годом.
Понемногу он отходит и одной рукой недоверчиво ощупывает голову, очевидно, в поисках какой-то подлянки вроде помпона. А не найдя, спрашивает ехидно:
– А самому тебе, типа, уже выстужать нечего?
– Какое поразительное остроумие, видать, мой презент работает... – криво улыбаюсь я и, запустив руки в собственную шевелюру, взъерошиваю её для пущей важности, – У меня всё своё, забыл? Зря отращивал, что ли...
И продолжаю вдумчиво разглядывать его, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую. Долго Кудо не выдерживает:
– Что?!
– Тебе хорошо, – честно признаюсь я и тут же понимаю, что слишком радуюсь, и потому добавляю ложку дёгтя, – Я, правда, сперва думал взять что-нибудь в духе тех дебильных свитеров, что ты купил, но то ли моя доброта, то ли врождённое чувство стиля... – здесь я замолкаю и заглядываю ему в глаза, – Только не обижайся, слышишь? Нравятся мне эти свитера, классные. Такие, по-дебильному классные, то, что над...
Рё затыкает меня поцелуем, и я, в этот раз очень быстро поняв намёк, сразу перестаю трындеть.
– Спасибо, – тихо говорит он, большим пальцем проводя по моей щеке.
Поначалу я неосознанно тянусь губами к его ладони, но передумываю, мельком проскальзывая взглядом по пустующей ночной улице.
– Вижу, в новом статусе тебе неплохо, – и, убрав порядком закоченевшие руки в карманы, с ухмылкой отступаю от него спиной на несколько шагов, – До дома всего ничего, там плюс на градуснике и гарантированное отсутствие лишних глаз, но нет – подавай ему гласность, и чтобы все кругом скандировали лозунги во имя любви и равноправия...
– Вот придурок, – говорит Рё беззлобно и качает головой, догоняя меня и ускоряя шаг.
Но меня уже не волнуют ни эти слова, ни весь странный, бестолковый вечер, ни то, что я почти растягиваюсь на засыпанном снегом крыльце под самой дверью и, запутавшись ногами в коврике, обрушиваюсь Кудо на спину под наши дружные матерные возгласы.
Всё, что меня волнует – это как поскорее снять эту треклятую шапку, на которую я ещё совсем недавно не мог наглядеться, и, присоседив к ней уже давно примелькавшуюся куртку, зашвырнуть куда подальше.