Расклад таков: у меня в голове всегда вертится много картинок, но чаще всего их недостаточно для того, чтобы написать что-то вразумительное, либо у меня не хватает на это времени и сил. И всё-таки я хочу, чтобы эти картинки обретали жизнь хоть в какой-то форме – чтобы не забывались, чтобы был шанс однажды превратить их в нечто большее.
И чтобы поднимать настроение, потому что большинство из них настолько сладкие, что напомнят о кариесе кому угодно.





Хэдканоны на двух придурков• Хикару подпевает музыке в машине, обычно громко и с чувством, но зависит от песни. Если он не за рулём, то ещё и пританцовывает, насколько позволяет ограниченное пространство – читай: дёргается и машет руками. Кудо с этим давно смирился: бесится в тяжёлые дни, когда только и хочется, что немного тишины, в остальные – когда проглатывает, когда включается в игру. А порой наблюдает даже слишком пристально, словно пытаясь отпечатать на подкорке каждую шутливую гримасу Уэмуры, каждую ноту, что он выдаёт, – и машинально тянет уголок рта в ухмылке. Чёрт возьми, он хорош, и особенно хорош, когда так по-ребячески счастлив. Да и поёт не так уж плохо.

• Рё не любит телячьи нежности, по крайней мере, хорошо делает вид. Но он мастер коротких прикосновений, создающих эффект присутствия. Хикару до сих пор не понимает, отчего начинает лезть на стенку уже на третий день в городе: он не запоминает, как Кудо притрагивается ладонью к его спине, пытаясь разминуться на узкой кухне, как он наклоняется над Уэмурой, шутливо заглядывая в его ноутбук, когда тот работает – грудь в паре сантиметров от плеча, как порой будит его лёгкими хлопками по боку или бедру, после тут же выбираясь из кровати. Хи не запоминает, зато запоминает его тело – и включает абстинентный синдром. Особенно сильно Уэмура ненавидит это, когда они расстаются, повздорив: возвращаясь, он едва держит лицо и продолжает играть свою роль совсем не скучавшего человека. Он всегда помнит, из-за чего был весь сыр-бор, но обычно все причины меркнут перед слепым желанием обнять этого придурка и подзарядиться от него, будто от аккумулятора, чтобы снова войти в баланс.

• Уэмура играет с признаниями. Он говорит «я люблю тебя» в постели, когда ему хорошо – подбадривая, заводя, но точно не стремясь быть искренним. Цедит вперемешку с ядом, когда в очередной партии их с Рё взаимных подколов ему становится нечем крыть. «Ведь я та-а-ак тебя люблю», – так звучит его стандартный выпад, дополненный почти змеиным шипением. Немудрено, что Кудо недоверчиво отодвигается, когда он впервые за жизнь сбалтывает это ему на ухо за завтраком, наклонившись, чтобы поставить тарелку на стол. И, почти икнув, просит повторить, провоцируя у Хикару выражение лица, которое сам называет «затишьем перед бурей» – видя его, он знает наверняка, что ещё одна неверная реплика переведёт разговор на повышенные тона. В любой другой ситуации Рё просто съехал бы с темы, но здесь его что-то останавливает. Он, конечно же, всё портит, не найдя вразумительного ответа на вопрос Хи «Давно ли это у тебя проблемы со слухом?», служащий последним предупреждением. Как и всегда, ситуацию спасает язык тела: Кудо хватает уставшего огрызаться и собравшегося отвернуться Хикару за руку и неотрывно смотрит ему в лицо. Уэмура, привыкший вырываться, почти предпринимает попытку, но замирает на полпути и только пару раз шумно втягивает воздух носом. «Болван», – голос у него предательски надламывается, и он в ту же секунду перестаёт хмуриться и поджимать губы, осознавая собственную неубедительность. Рё зажмуривается, утыкаясь Хикару в солнечное сплетение – притирается щекой и бровью, когда его притягивают за загривок. Они сталкиваются руками, когда Хи пытается куда-то пристроить свободную, а Рё порывается его обнять: Уэмура коротко шипит, но тут же затихает, благодарный за идею, и проскальзывает ладонью под локтем Кудо, сжимая нижнюю часть плеча, когда чувствует его руки на своей спине. Чёрт знает, сколько времени они стоят так, но тосты успевают безбожно остыть.
Когда они обмениваются кольцами уже «по-взрослому», поставив в мэрии свои липовые подписи на отнюдь не липовых бумагах, Хикару не говорит ничего особенного, чему Рё, признаться, безмерно рад: он не мастак в слащавых речах, как и в телячьих нежностях, и точно не был готов к ответному реверансу. Но позже, уже за столом, Уэмура вдруг поднимается с места и просит слово. В глазах гостей он произносит именно её – пресловутую слащавую речь, и лишь Кудо отчётливо слышит в ней отсылки ко всему, что с ними случилось, что было залечено, забыто и прощено ими обоими ради этого дня. Хи почти проглатывает завершающее «я люблю тебя», потому что смеётся, видя, как Рё встаёт с лицом «ну ты и скотина» – смеётся совсем беззаботно, не подозревая, что ему стоило бы хотя бы попытаться убрать свой бокал подальше. Он его не спасёт, как не спасёт и свой скрупулёзно отглаженный накануне костюм, потому что Кудо будет целовать его так, как не целуются на людях даже на собственной свадьбе. Гости, впрочем, не протестовали, многие даже раззадорено орали и свистели... И всё же Хикару благодарен Доку за то, что тот спустя какое-то время глухо покашлял в кулак и тем самым дал ему силы ухватить Кудо за ворот и, с трудом отклеившись от него, на выдохе пробормотать слово «хватит». Док был очень и очень кстати: Хи всерьёз засомневался насчёт того, чем это могло кончиться, судя по тому, как долго он ещё не мог прийти в себя и то недвусмысленно стрелял в Рё глазами, даже не пытаясь вникнуть в очередное произносимое пожелание, то мельком прихватывал его за бедро под столом.

• Кудо по-настоящему ненавидит в Хикару всего одну черту – его наплевательство в отношении собственного здоровья. Он корчит из себя неуязвимого даже в моменты, когда объективно разваливается, более того – порой Рё кажется, что Хи целенаправленно делает всё, чтобы скорее сдохнуть. Да, он сдался и пропил антидепрессанты, когда по возвращении в Америку понял, что психика пошатнулась окончательно и бесповоротно, и это не делало лучше никому из них. Курс даже помог ему закрепить здоровые отношения с алкоголем и перестать периодически думать о том, чтобы как-нибудь ввалиться в запой по старой памяти. Но осталось много другого: почти пачка сигарет в день (самое поганое здесь то, что Кудо, глядя на него, тоже вечно хочет закурить, пускай сам по себе даже не задумался бы об этом: никотин – не его слабость), пренебрежение едой до голодных болей, привычка работать ночами – на кой чёрт, если он долбанный фрилансер и может позволить себе работать, когда угодно?.. Док однажды сболтнул, что ему вообще нежелательно простужаться – лихорадка даёт слишком большую нагрузку на сердце, но кретин не ложится в постель, когда температурит, ровно до тех пор, пока не начнёт сшибать стены, заваливаясь на ходу. А этот кофе? Рё думал, что пришибёт его на месте тогда, под вечер, когда он показался с кухни, дёргано посмеиваясь, и спросил: «Как думаешь, сколько нужно кофеина, чтобы убить человека?», а, получив вопросительный взгляд в ответ, пояснил: «Я вдруг понял, что это уже восьмая за день», – и нечётким движением помахал кружкой в руке. Ему, блядь, всё хихоньки да хаханьки, и всегда на всё найдётся остроумный ответ. Один раз, когда отпираться было уже невозможно, он сунул Кудо под нос свою левую руку: «Видал? Когда меня порезали, я сам зашил её швейным набором. На мне, как на собаке, а ты мне мозги делаешь из-за какой-то херни». Этот мудак забыл, что по пьяной лавочке уже рассказывал эту историю в расширенном варианте, где он едва не схлопотал гангрену, и рану пришлось срочно перешивать.
Рё не знает, что бесит его больше: отношение Уэмуры к себе или то, как при этом он даже слишком бурно реагирует на каждый его чих, как превращается в заботливую мамашу, когда ему плохо, как терпит всё, что бы он ни выкидывал. И это, чёрт возьми, помогает.
Хикару, в свою очередь, не знает, как внятно объяснить Рё, что там, где он рос, раскисать было непозволительно и даже опасно для жизни.

• Однажды Уэмура просто швыряет билеты в Аризону на стол. «Ты же хотел посмотреть Каньон», – поясняет и добавляет что-то о том, что его не ебёт, как Рё будет решать вопрос с отпуском, потому что он сам уже навострил лыжи и не собирается менять планы. В этом весь Хикару – без конца обесценивает свою заботу, напускной грубостью прикрывает нежность – лишь бы никто не подумал, что он романтичная нюня. Но, по крайней мере, он ещё не докатился до того, чтобы просто оставлять подарки на видных местах и упорно делать вид, что он тут не при делах, чем регулярно занимается Кудо...
Поначалу поездка даётся им непросто: Хи не уверен, что имел право вот так посягнуть на мечту Рё – мечту, которая была с ним, кажется, задолго до того, как он сам замаячил на горизонте. Рё же погружен в себя и не может понять, стоит ли рассказывать Хикару о том, что связывало его с этой мечтой, пусть даже он уже знал о его прошлом больше, чем кто бы то ни было, и уж наверняка больше, чем Рё знал о прошлом Уэмуры.
Но в итоге он решает рискнуть, и Хикару неожиданно откликается так, как не делал этого раньше: не просто выслушивает, но и рассказывает о себе. Они говорят ночами, несмотря на смертельную усталость, словно это их последний шанс высказать друг другу всё без обиняков.
Кудо осознаёт, насколько они сблизились в считанные дни, когда они оказываются в очередной захудалой деревеньке на плато Колорадо, живущей за счёт туристов, и натыкаются на тир. «Смотри и учись», – говорит Уэмура с огнём в глазах, примеряя приклад бутафорского ружья к плечу, – «Сейчас я разорю это место ко всем чертям», на что Рё вдруг заливается смехом и, сложив руки на груди, отвечает: «Не уверен». Уже успевший прицелиться Хикару отрывается взглядом от мишени и переводит его на Кудо, медленно моргая и судорожно пытаясь осмыслить, действительно ли он сейчас пошутил про то, о чём он думает. Рё понимает, что сморозил, и стремительно теряет уверенность в том, стоило ли, ведь даже если его на мгновение отпустила вся боль, связанная с выстрелами, она могла не отпустить Хи.
Но здесь Уэмура ухмыляется и снова утыкается в прицел.
«За это ты будешь таскать самого большого медведя, которого мы отсюда унесём, под мышкой, пока я не разрешу этого не делать».

• И всё же с некоторых пор они почти не говорят об астме. Когда у Рё случаются приступы, Хикару по-прежнему потряхивает, но ради всеобщего блага он надевает маску с самой постной рожей и лишь спрашивает: «Тебе помочь?» А получив в ответ качание головой, уходит в себя и не возвращается, пока не позовут.
Но бывают дни, когда лекарства не срабатывают. Их невозможно предугадать, им ничто не предшествует – они просто случаются. Всё с той же постной рожей Уэмура вызывает неотложку: от зубов чеканит анамнез, препараты и дозировки. На время, пока они ждут, он получает индульгенцию и вытекающее дозволение быть рядом – Кудо не в той форме, чтобы активно протестовать, да и у Хикару есть как минимум один железобетонный аргумент: предоставлять человека в продолжительной гипоксии самому себе – едва ли не подсудное дело. Иногда он просто садится возле Рё, иногда, когда тому совсем невмоготу – ему за спину: кладёт ладони на верх живота, словно придерживая грудную клетку под рёбра, но не сдавливает (в самом деле, его уже сдавило без посторонней помощи) – оставляет пространство, чтобы откинуться или наклониться в зависимости от того, что работает здесь и сейчас. И старается дышать вместе с ним – больше даже для себя, чем для кого бы то ни было.
Когда приступ купируют, Кудо обычно клонит в сон: он со своей любовью к чернухе говорит, что чувствует себя ни дать ни взять как в горном походе – в разреженном воздухе, дескать, вырубает так же. Хикару наклоняется к нему, уже в отключке, чтобы поправить одеяло, и частенько не может отказать себе в том, чтобы прилечь рядом на пару минут. Невесомо целуя Рё в макушку или висок, он думает о том, что всё опять обошлось, как и много раз до этого, как будет обходиться и дальше, ведь в современном мире для того, чтобы умереть от астмы, требуется недюжинный талант и не уступающая таланту тупость. И зажмуривается чуть ли не с брезгливостью, чтобы не видеть, как против воли трусится его рука, которой он, скорее, причёсывает воздух, чем гладит плечо Кудо, боясь его потревожить.

• В какой-то момент своей жизни Уэмура начал до черта стрематься проявления чувств на публике. Он не знает, как и почему это случилось, и иногда ему кажется, что даже в Японии он ощущал себя свободнее в этом отношении. И тот факт, что он женат на мужчине – вот на этом, конкретном – и имеет полное право находиться с ним ближе, чем на расстоянии пушечного выстрела (с некоторых пор – даже во всех штатах), его не лечит. Кудо это только на руку: он и сам не горазд, но упустить шанс облапать Хикару в очереди на кассу в супермаркете просто не может – не столько для собственного удовольствия, сколько для того, чтобы выслушать гневную тираду, получить свой подзатыльник и убедиться, что всё идёт своим чередом.
Но всё переворачивается с ног на голову, когда у Хи возникает повод для ревности. Отлучившись в уборную в очередном баре и по возвращении видя, как девчонка за стойкой мило щебечет с Рё и строит ему глазки, Уэмура редко может ограничиться тем, чтобы подойти сзади и положить руку с кольцом Кудо на плечо. Он всенепременно обворожительно улыбнётся (Кудо, наверняка знающий подлинный смысл этой улыбки, расшифровывает её как «дело дрянь») со словами «спасибо, что не дали ему заскучать» и, до последнего не отрываясь взглядом от нахалки, наклонится и поцелует его, как мужчины совершенно точно не целуют друзей или братьев – как мужчины обычно вообще не целуют мужчин. После того, как девица обновляет ему стакан, её сдувает на другую сторону бара, а Хикару садится и невозмутимо принимается за своё пиво.
«Опять ты всё испортил», – без особого сожаления вздыхает Рё и подпирает щёку кулаком.
«Это называется «брак», – бесцветно отзывается Уэмура и лишь немного изгибает бровь.

• Хикару – не отец, а сгусток тревоги. Он всегда был сгустком тревоги, но с появлением в его жизни дочери все разумные пределы были пресечены. Впрочем, началось это даже до того, как Моник была в проекте. «Ты уверен?» – взглядом выжигая Кудо дыру между глаз, спрашивал он, когда им обоим, наконец, хватило духу заговорить об этом, – «Ты уверен?», – повторял до посинения, пока Рё не растерял остатки терпения и не рявкнул: «А ты?!» Быть может, он всего на секунду пожалел об этом, увидев, как внутри у Хикару словно лопнула натянутая до боли струна, как он согнулся и вполголоса забормотал, что никогда не будет уверен, что не знает и не узнает, должны ли такие люди, как он, вообще заводить детей. Но это сдвинуло диалог с мёртвой точки.
Мёртвая точка под названием «Кто будет донором?» была пройдена быстрее: здесь Хикару не пришлось по-настоящему бороться с собой – он хотел этого. В ужас вгоняла волокита: бумаги, тесты, десятки людей, которых они какого-то хрена должны были посвятить в свои планы... И, да, не упомянуть дрочку в банку среди прочих мучений будет лукавством. Какой идиот придумывал протокол этой процедуры? Кто принимал решение о том, что для этого нужно отдельное помещение и техническая, мать её, поддержка? Зачем вообще проделывать это несколько раз? Ах, чтобы проверить материал, вот только где гарантия того, что в первый раз материал не был лучше, чем в последующие?.. Тьфу ты!
Каждый новый шаг неизменно вгоняет его в ступор, но выходить из ступора становится всё легче. На первой встрече суррогатная мать, видя, что Уэмура ни жив, ни мёртв, пускай старается буднично поддерживать беседу и просто быть милым, успокаивает его больше всех. Сев в машину, он какое-то время теребит в онемевшей ладони сигаретную пачку (он честно пытался бросить и даже бросил, но ровно до того момента, как сделал всё, что от него требовалось) и, прикуривая, едва не перекусив фильтр пополам, говорит: «Я ничем не заслужил эту женщину». Кудо закатывает глаза, во всех красках представив очередную серию беспочвенных страданий, но Хи, успевший за это время пропустить пару затяжек, лишь добавляет: «Нам повезло». И смеётся так, что Рё всего на секунду кажется, что эта улыбка его слепит.
Позже, на первом ультразвуке, Хикару забивается в дальний угол и стоит, опустив руки вниз и перехватив одну поперёк предплечья. Разжимает пальцы он лишь тогда, когда врач сообщает, что не видит кардиологических патологий, – и оставляет синяки. Рё запомнит это и то, что слышал, как он вдыхает от силы раз в полминуты, вымученно и присвистом – настолько, что невольно хотелось поделиться ингалятором. Ему придётся напоминать Уэмуре о дыхании всякий раз, когда Моник будет болеть, ещё пару лет.
Но в конечном счёте Хикару раздышится, пускай каждая разбитая коленка и следующие за ней слёзы дочери по-прежнему будут заставлять его сердце обливаться кровью. Однажды у Рё даже отпадёт необходимость подначивать его за то, что он хуже курицы-наседки – Хикару сам начнёт приходить к нему с этим, будто к психоаналитику, чтобы проработать проблему. Упреждающие удары всегда были самыми эффективными, да и диагнозы Рё ставит превосходно: не клеймит его неадекватным, когда Хи признаётся, что не может перестать корить себя за разъяснительную беседу и трёхминутное наказание после того, как Мон улепетнула от него в парке, ненавязчиво сообразив отцу полголовы седых волос. На то, как Хикару сокрушается: «Она же не виновата, это я прозевал... Может, я палку перегибаю? Я так испугался, думал – костьми прямо там лягу...», Рё перебивает его заверением, что он всё сделал правильно. Но и на заявления в духе «Может, я и больной – пацану, всё-таки, от силы четыре – но если он опять к ней полезет, я ему ноги переломаю!» Кудо за словом в карман не лезет. Не лезет, потому что продолжает молчать – только смотрит искоса, мол, и впрямь больной. На всю голову. Уэмура приглушённо рычит и, нахмурившись, растирает переносицу двумя пальцами, но ног никому не ломает: карт-бланш ведь ему не выдали.