Какое, всё же, счастье, что я иногда умею сдерживать свои эмоциональные порывы. Не все, но те, что порой влекут за собой непоправимые ошибки и незабываемые провалы.
Мне всё ещё не хватает людей, которым я могу рассказывать: новое окружение не сформировано, а старое оставлено уже давно. А я не тот человек, который способен держать в себе — я от этого мгновенно "зарываюсь", как выразилась одна моя новая знакомая. Меня это приучили называть "закапыванием".
Странно, кстати, что я ещё ни разу по-настоящему не ныла по поводу зимы (недавнее лирическое отступление про снег — не в счёт), это, можно сказать, нонсенс. Про погодные условия понемногу начинаешь забывать, потому что твоим обстоятельствам на них совершенно насрать: сказали — идёшь, и никого не волнует, что холодно\мокро\скользко. К тому же, погодой я недовольна всегда, я в этом смысле буду чувствовать себя в кругу японцев, если когда-нибудь доберусь до японцев, как рыба в воде: у них без того, чтобы коллективно обругать погоду, диалог обычно не обходится.
Стало вдруг дико клонить в сон. Видимо, мозг прокрастинатора со стажем делает своё дело: я готова делать всё, что угодно, лишь бы не готовиться к очередной контрольной, которая объёмами охватываемого материала смахивает, скорее, на экзамен. Писать эдакие бессмысленные вещи, например.
Кстати о прокрастинации. Уже три дня у меня копится домашняя работа, а всё не приступаю и не приступаю — не могу влиться в рабочий режим. Но это ничего, жопа, которая меня скоро настигнет, всё расставит по своим местам.
Позвала на день рождения четырёх одногруппниц, что в принципе для меня удивительно. Ещё более удивителен тот факт, что никто не отказался, несмотря на то, что всем далеко, неудобно и прочее. Теперь праздник обещает быть не таким унылым, как предполагался. Может, выпьют — разговорятся, так это вообще забава на весь вечер... Гложет меня то, что теперь в нашей дивной компании моя сестра кажется мне совершенно лишней. У меня сейчас острый приступ скептицизма и нелюбви по отношению к ней, тянущийся уже довольно долго. Есть подозрения, что я давным-давно её капитально переросла. Не в умственном плане, а в эмоциональном. Мне всё ещё приятно с ней общаться, но этот её выпендрёж, рассуждения о высоком банальными фразами, чрезмерная активность и выплёскивание энергии самыми идиотскими способами на всех, даже тех, кто об этом не просит, кажутся мне чистой воды ребячеством. А я не люблю детей. А инфантильных взрослых терпеть не могу и подавно.
Мать кладут в больницу, что самое отвратительное — пока не известно, по какому поводу: плохому или очень плохому. Всё решится в ближайшие дни, и меня не покидает ощущение, что если повод очень плохой, меня это окончательно размажет. Я больше не могу смотреть на это и сохранять самообладание. И знаешь что, Фатум, ты будешь таким говнюком, если всё будет именно так, что я даже не знаю, как жить в мире, где всем заправляешь ты.
Собственно, думаю я, как всегда, не о матери, а, конечно же, о себе. Я никогда не жила в пустом доме. Я не хочу оставаться в пустом доме, даже если только на время.
Тоскую, в общем.
На десерт — про болячки. Что-то меня сегодня нехорошо мутит, и периодически будто с размаху вгоняют тупой нож под левое нижнее ребро. Порой до вскрика и загибаний. Хреновые какие-то симптомы, и чёрт знает, что с ними делать.
Я подумаю об этом завтра. (с)

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Рождалось в муках и стыде.— Уэмура, — я зажмурился на секунду, услышав этот голос из-за своего плеча, — Тебе действительно туда, или это твоя привычка уматывать от меня кратчайшим путём?
— Привет, — бросил я, убирая телефон и не спеша оборачиваться или замедлять шаг, — Туда. Но, в общем-то, одно другому не мешает, — юлить не стал, только чтобы не дать повода для шуток насчёт оправданий.
—Мне тоже в ту сторону, — Кудо поравнялся со мной, и я понял, что всё-таки обречён, — Я пройдусь с тобой, ты не против?
— С каких пор ты стал спрашивать, — безо всякой уместной здесь интонации произнёс я и пожал плечами.
— Я просто иду, знаешь ли, никого не трогаю, и вдруг вижу до боли знакомую спину… — он хотел сказать что-то ещё, но замолк, повернувшись ко мне, и я, кажется, краем глаза заметил, как дебильная простодушная улыбка сползает с его лица, — Скажи мне, что косишь под умника.
Вот чёрт.
— Извини, — усмехнулся я, машинально хватаясь за оправу: меня вдруг озарило, что очки непозволительно сползли, — Мне глаза года три, как намекают, что я уже не мальчик. Просто я в линзах обычно, или иду по приборам.
— Спалил сетчатку к херам под светом софитов? — сочувствия у Рё было не занимать. Не занимать, потому что, судя по голосу, сочувствием там и не пахло.
— Ты это, полегче, а то подлетел — и давай давить меня интеллектом… «сетчатку спалил»… — хмыкнул я, поймав на себе недобрый взгляд и удовлетворившись этим.
Идя не по приборам, в отличие от того утра, я имел возможность хоть сколько-нибудь подробно его рассмотреть. К моему удивлению, Кудо, несмотря на его развесёлый образ жизни, почти не изменился: уже, по крайней мере, отсутствие пивного живота, которое я подметил ещё при первой встрече, и морщин через всю морду делало ему честь. Поседел ли он за это время сильнее, не взялся бы ответить даже эксперт в этой области (если, конечно, такие имеются), потому что — куда сильнее-то?
Быть может, он стал немного крепче, и что-то такое неуловимое произошло с лицом, но, тем не менее, он всё ещё слишком напоминал Рэйдзи, который давным-давно, в далёкой галактике, подвёз меня до дома в жуткую метель. И подвёз с неплохим бонусом.
Это было даже более чем прискорбно.
Я опустил подбородок к груди, спрятав закоченевшие руки в карманы плаща. Мне было неловко почти так же, как пару месяцев назад, когда я с бухты-барахты нагрянул к нему и застал с какой-то юной нимфой. Всегда поражался, где он находит этих баб — с грудью, задницей, ногами — со всем сразу, ну, не на панели же. Хотя, с него станется…
Бабы его мне нравились. То, что он их трахает — не очень.
Разговора у нас не вышло. Я ведь не мог рассказать ему, где и как копал, чтобы найти его через столько лет, а главное — зачем мне это было нужно. Себе-то я был готов признаться, когда сидел в машине под окнами его дома, готовясь к последнему рывку: я не нашёл никого лучше, и, видимо, не очень хотел искать. Мне хотелось взглянуть на человека, который так прочно засел у меня в подкорке. И да, я надеялся, очень надеялся, что мне может что-то обломиться, или что меня, хотя бы, отпустит. Но я не мог сказать ему всего этого, и, естественно, не произошло ни того, ни другого. Когда я спонтанно засобирался, извиняясь за то, что вмешался во что бы то ни было, он охотно проглотил это и, ни секунды не помедлив, закрыл за мной дверь.
С тех пор, помимо мучений на почве ностальгии, ревности и прочего, меня ни на секунду не покидала ненависть к самому себе. Поступить так было опрометчиво, глупо и, что самое страшное — унизительно.
Я не мог представить, зачем он увязался за мной сейчас. Сделать больно? С него хватило, да и, к тому же, ему плевать. Так о чём он думал, что мы, после того, как я, скажем, вдохновенно и неоднократно ему отсасывал, станем лучшими друзьями по моей же инициативе? Я из людей, не столь крепких психикой. Да, можно сказать, что я из тех самых — из ханжей. В определённом смысле.
— Торопишься?
Сказать по правде, я реально летел круче любой ракеты, и от этого у меня понемногу начинало перехватывать дыхание. Тем не менее, меня это нисколько не смущало в данный момент.
— Надо кое с чем поработать дома, но не более, — отозвался я, стараясь казаться бодрым, — Я обычно всегда так чешу через парк: пытаюсь хоть как-то размяться...
Он прервал мой поражающий своей информативностью рассказ, шагнув вперед и преградив мне путь, да так резко, что мы едва не столкнулись.
— Слушай. Ты тогда, у меня, даже пиво своё не допил, — он осадил меня сразу, без церемоний, как, в общем-то, хорошо умел.
— Было утро, и я хотел показаться конченым алкашом не полностью, а только на три четверти, — попытался отшутиться я, но это не помогло.
— Ты узнал все, что хотел? — снова совершенно идиотский вопрос и снова в лоб.
— Достаточно, — неохотно произнёс я, — К чему ты?
— Мне просто интересно: что за выводы ты сделал за те полчаса? — Рё наклонил голову набок, сверля меня глазами, — Не поделишься?
— Серьёзно? — я поднял брови, давя нервный смешок, и продолжил со всей имевшейся флегматичностью, — Ну…я убедился, что ты жив и здоров, и это, учитывая издержки «профессии» — ты, кстати, завязал?.. хотя какая разница? — уже победа. Не бомжуешь по подворотням, куришь те же сигареты, балуешься тем же алкоголем — отказывать себе в человеческих слабостях не приходится, тоже славно. Пребываешь в хороших руках. Впрочем, хорошие ли руки у той девицы — не мне судить…
— Я не виделся с ней с того дня.
— Ладно, каждый раз в новых, в среднем — хороших — руках, — поправился я и, наконец, заглянул ему в лицо, — Я что-то пропустил?
— Да нет, — мне показалось, что Рейдзи ответил сквозь зубы, — Только почему ты тогда ничего не рассказал о себе, Хи?
Это «Хи» резануло мне слух. В прошлый раз мы обошлись без имён, а теперь я слишком правдоподобно ощутил его руки, держащие меня — были то объятия перед сном или попытка удержать меня, когда я вырывался и хотел отвесить ему подзатыльник. Это было что-то из прошлого, и его не должно было быть здесь.
— Мне нечего рассказывать, — я улыбнулся, не пряча самоиронию в голосе, и обошёл его, двигаясь дальше неспешным шагом: убегать мне уже не хотелось, да и не было резона.
— Ты…больной? — опешил Кудо, идя за мной следом и продолжая говорить мне в спину, — За семь лет ты не менял дом, работу, никуда не уезжал? Ты мог бы сказать хотя бы то, что надел очки.
— Я не думал, что тебя волнует моя внешность, или, что ещё веселее — моё зрение, — хмыкнул я.
— Ты цепляешься к словам, придурок, — прорычал он и, вспылив, схватил меня за руку, разворачивая к себе.
— Какого хрена, Кудо? — я попытался вывернуться, но только сделал себе больнее и оттого зашипел, — Что тебе надо? Со мной не произошло ничего из того, о чём следует возвещать через семь лет. А в моём присутствии на этом свете ты вполне мог убедиться лично.
— Ты мог хотя бы подколоть меня насчёт этой девки? — он заговорил вполголоса, но почти рыча, — Или ты ещё и не спал ни с кем за семь лет?
— Я не помню ничего особенного о тех, с кем спал, — огрызнулся я, — Больше скажу: я не помню и половины, у меня, знаешь ли, плохая память на лица и всё остальное, — соврал, да и чёрт с ним.
Я не мог и не хотел больше его видеть. Я готов был сделать всё, и молился только, чтобы Рё меня отпустил. Но, знаете ли, с прожженными грешниками, тем более — содомитами, это не канает.
— Не делай из меня идиота, — он снова дёрнул меня за запястье, пытаясь разозлить, — Меня ты, значит, какого-то хуя помнишь, в гости на досуге заглядываешь…
— Да я люблю тебя! — неожиданно для самого себя рявкнул я.
Хватка у Рё ослабла. Руку я высвободил, но отойти не смог — только снова закрыл глаза, чтобы не видеть сновавших мимо людей, из которых парочка-то наверняка посворачивала шеи. Я не хотел даже думать о том, о чём сейчас с большой вероятностью думали они.
С трудом разлепив один глаз, а спустя некоторое время — второй, я всё же нашёл в себе силы взглянуть на причину моего позора.
— Сукин ты сын твердолобый, доволен? — щурясь, зашептал я и, вцепившись в ворот его куртки, потрепал, — Доволен? Да мне насрать на всех, с кем я трахался, из-за тебя, ублюдок!
Терять мне было уже нечего. Я его даже не поцеловал, а, наверное, клюнул — коротко, с болью впечатался в губы плотно сомкнутым ртом. И вмазал бы с удовольствием напоследок, да только не было сил.
— Я люблю тебя, — снова выплюнул я, тут же делая шаг назад, — Прямо как тогда, когда ты взял и свалил. Круто, правда?
Тогда я, наконец, осознал, насколько сильно обижен на Кудо. Именно в тот момент, когда я начал понимать, как безнадёжно моё положение, он начал исчезать. Поначалу заговаривал реже, затем стал уходить засветло и возвращаться, когда уже ни ужин, ни даже бутылка пива не были актуальны, отодвигался на самый край футона — дескать, жарко ему. Мне всё было ясно, и в конечном итоге я не был удивлён, когда не обнаружил в квартире не только Рё, но и его вещей.
Я никого не любил со школы. Тогда всё тоже кончилось как-то не радужно, а в университете я открыл для себя прелесть ни к чему не обязывающих связей на одну или несколько ночей. Это и в самом деле славно — помогает расслабиться, но не даёт забыться. Я практиковал подобное долго и упорно в те моменты, когда окончательно дурел от пустоты своего дома, и практиковал бы припеваючи и впредь, но видимо Кудо Рё настолько феерически трахался, что свет на нём сошёлся клином.
За те полгода, что он «случайно» находил меня то здесь, то там, мы были вместе раз шесть или семь, и оторвались лишь тогда, когда съехались. А потом мне как-то само собой начало казаться, что я живу там не только для того, чтобы подставлять Рэйдзи задницу.
Ведь были моменты, когда он был внимателен, и когда мы просто смеялись — долго, по-дурацки, просто так. Он сгребал меня в охапку во сне, да так сильно, что едва не удавливал, а мне всё равно нравилось.
Я хотел, но не мог часами рассматривать его неправильное лицо, его татуировки и шрамы, клочки волос, то здесь, то там выбивавшиеся из причёски, и без того не имевшей порядка. Я хотел рисовать и фотографировать его снова и снова, бесконечно, чтобы только оставить в собственной памяти. Несмотря на то, что Кудо, похоже, приходилось убивать, он казался мне живее многих. Живее меня.
Мы прожили вместе где-то три месяца. Знал ли он, что я бы многое отдал, чтобы прожить ещё хотя бы три? Разве трудно было понять по мне…
Было ли на самом деле так страшно то, чему он сам дал начало?
Если было, то на кой чёрт он сделал эту грёбаную татуировку? Даже если это было давно и неправда, в пьяном бреду — какого хрена не свёл? Ведь это сейчас не проблема, особенно для таких вот, лёгких на подъём.
— Надеюсь, в этот раз твоему любопытству хватило, — я усмехнулся, больше даже оскалился и, не сдержавшись, всё-таки кивнул на его запястье, — Тебе она ни черта не идёт. Раз не нужна, избавься, что мучиться-то?
И, выдавив напоследок что-то вроде «счастливо», развернулся и двинулся куда подальше на ватных ногах. Кудо за мной не пошёл, и, надо заметить, в ту минуту я был ему премного благодарен. Я никого не любил со школы, а в любви не признавался с рождения. Не думал, что буду преисполнен стыда и чувства безысходности в этот момент, но, как говорится, хочешь рассмешить Бога — …
Я свернул не на ту дорожку и проделал нехилый крюк, лишь бы снова начать немного дышать и перестать себя корить. Парку было на меня плевать, да и людям, кажется, тоже. Солнце окончательно провалилось в землю за высотками, напоследок тронув её красным цветом.
Быть может, мне хотя бы теперь станет легче? Вне зависимости от исхода, я почувствовал острую необходимость в собственном доме и кофе с коньяком, а, если быть точным — в коньяке с кофе.
Уже в сумерках я доплёлся до своей машины, припаркованной в переулке, и долго рассеянно шарился в поисках ключей.
— Да что ж такое сегодня, — вздохнул я, чертыхаясь.
За спиной у меня раздались шаги, и я, как нельзя кстати нащупав в одном из карманов брелок, зажал ключ в руке и собрался было развернуться, замахнувшись, но меня опередили.
— Тебя вообще не должно ебать, идёт она мне или нет, сводить мне её или не сводить, — Кудо пригвоздил меня к автомобилю, схатив за грудки.
Я даже успел обрадоваться ему, правда, длилось это недолго — примерно до того момента, как я его разглядел. Он выглядел уставшим и, определённо, взбешённым.
— Я похож на человека, который развлекается такими вещами?
— Да, — выпалил я, снова начав вскипать, но съёжился, чувствуя, что проявил честность не к добру.
— Так на кой чёрт тогда говорить мне такое? Ты умалишённый, что ли? — не унимался он.
— А когда ещё я должен был это сделать, по-твоему? Никогда?! — всплеснул я руками и сам не обрадовался комичности своего вида, — А не пошёл бы ты на хер со своими пожеланиями?
— Тебе слабо было найти меня раньше? С твоим папашей, с твоими связями? — продолжал трясти меня Рё, — Да ты чёртов горделивый мудак!
— О, да, ты бы оттаял, упал бы мне в ноги со словами «вернись, я всё прощу», а потом долго и счастливо, до старости… — ощерился я, пытаясь отцепить от себя его руки.
— Да пошёл ты, — бросил он вдруг совершенно спокойно и мерно, тяжело выдохнул.
— Отпусти меня, — сглотнув, попросил я.
— Ты хочешь? — поднял Кудо бровь и, помолчав на мой кивок, выдал, — А вот хрен тебе.
Я барахтался где-то с минуту, пока он целовал меня, а потом, похоже, почувствовал всю прелесть того, чтобы пойти ко дну, и обнял его, стискивая в руках ткань одежды.
— Классная тачка, — цыкнул он, окидывая взглядом мой внедорожник, ни разу не колесивший по ухабам, и с ухмылкой прибавил, — Не знал, что у тебя комплексы.
— Сволочь, — шикнул я, кусая его за губу и крепче сжимая волосы на затылке, — Это Мацуды, он раньше ездил.
— О… — многозначительно протянул Рё, — Так вот, в чём его проблема, — пробормотал вдогонку, стараясь не сотрясаться от смеха.
— Тебя раньше было хрен отвлечь, — я нахмурился ненадолго, а после закрыл глаза, чувствуя его губы своей на шее, — Где те славные времена?
— Канули в Лету, — гулко выдохнул Кудо и сильнее вдавил меня в дверцу, когда я невольно дёрнулся навстречу ему.
Поцелуи в тёмной подворотне после спонтанного громкого каминг-аута на людной вечерней аллее казались мне чем-то настолько сокровенным и потрясающим, что я искренне недоумевал: почему в «славные времена» меня пробирала от них отнюдь не приятная дрожь.
Пусть я так ничего и не сказал этому придурку насчёт всего, что он сделал мне несколько лет назад — что толку теперь, когда первыми всё равно вылетели слова, к которым я осознанно пришёл совсем недавно? Что толку, если он здесь из-за этих слов. Я, всё же, надеюсь, что он уже не настолько идиот, чтобы бежать за мной ради отстаивания права на существование этой несчастной бабочки.
Мы оба уже тяжело дышали, прислонившись лбом ко лбу, и я держал его голову обеими руками, касаясь щёк большими пальцами.
— Где живёшь? — как бы невзначай поинтересовался Рэйдзи, снова потянувшись ко мне.
— …в Накамэгуро, — ответил я сквозь поцелуй, одной ладонью соскользнув ему на плечо.
— Ты с районами не повторяешься, что ли? Ещё что-то бухтел про то, что это я неугомонный, — он хохотнул, и, недолго помолчав, прибавил, — Квартирку…покажешь?
— Естественно, нет, — хмыкнул я, не задумываясь, и закатил глаза.
Повисла предсказуемая мёртвая тишина. Спустя минуту или больше, Кудо, всё же оцифровав информацию, выдал лаконичное:
— Прости?
— Очень хотел посмотреть на твоё лицо, — не дрогнув ни одним мускулом, признался я, — Увы, это было не так смешно, как я представлял.
—…да ты просто сука, — возмущённо зашипел Рё, провоцируя у меня едва сдерживаемый радостный гогот, — Это называется «бить по больному»…
— «Ниже пояса», я бы сказал, — я поджал губы, умирая в попытке не прыснуть.
— Я, мать твою, сублимировал столько лет!.. — тряхнул он меня за плечи, уже явно подыгрывая.
— Сублимировал он, ага, — закивал я с более чем понимающим видом, и отстранил его от себя, поворачиваясь к машине и доставая ключи, — И вообще, не ной, ты же сраный экстремал, выкрутился бы как-нибудь, что тебе стоит? Вот знал бы ты, как охренительно тут трахаться на заднем сидении… — и тут же поймал на себе недвусмысленный взгляд Кудо, отражавшегося в стекле, — Нет.
— А, может…
— Нет, — отрезал я, мельком пронаблюдав его недовольную рожу перед тем, как сесть в салон.
— И с кем же… — Рё хлопнул дверцей, устраиваясь со мной по соседству, — ты трахался на заднем сидении?
— Да ни с кем, это я так, предполагаю, — бросил я, сел к нему вполоборота, любовно обнимая одной рукой подголовник, и кивнул назад, — Ты посмотри, не, ну правда, посмотри!.. Там же слон поместится. У меня в своё время койка в общаге уже была.
— Гонишь, — хмыкнул Рэйдзи, подняв бровь.
— Да зуб даю! — отмахнулся я, и, ещё раз взглянув на него, уточнил, — Но — нет.
— Хи, — вкрадчиво начал он, — Мне кажется, или мы собирались куда-то ехать? — и продолжил, уже цедя, — Может, ты забыл адрес? Или как ключ в зажигание вставляется?
— Кудо… — я рассмеялся, сжимая его руку в своей, — Я скучал.
— Я тоже скучал, — вздохнул он, — И, по-моему, именно в это сейчас упирается моё недовольство.
— У тебя там точно недовольство упирается?.. — я всё-таки соизволил пристегнуться и завести мотор.
— Вот и посмотрим, кретин.
Я только улыбнулся так, как положено это делать кретинам, и пожал плечами, трогаясь с места.

После "Шерлока" зацепила полчасика "Мулен Руж" — не смогла удержаться от соблазна — но, переборов себя, выключила, так как планировала этой ночью, всё же, спать, а не размазывать сопли где-то к пяти утра. Кидман, вообще-то, очень, даже слишком своеобразная дама, но почему-то чертовски меня цепляет. А уж в этой роли да с рыжими волосами она прехорошенькая. А юный Юэн Макгрегор? А уже не юный Ричард Роксбург? Да это просто праздник непослушания какой-то...
Видимо, после всех этих корсетов, ажурных чулочно-носочных изделий, полупрозрачных тканей, пышных причёсок, мне и навеяло.
Этот epic fail заслуживает отдельного места на пьедестале провалов в моих эротических кошмарах. Снилось мне, что я совершенно твёрдо решила с кем-то заняться любовью (фишка в том, что сны я в последнее время запоминаю катастрофически плохо, а посему лицо, телосложение и пол моего партнёра ненавязчивым образом от меня ускользнули), и знаете, что? Мы, чёрт возьми, просто не нашли подходящего места. Притом не скажу, что мы плохо искали, нет, мы мыкались с полчаса точно, и... В самом деле, ну негде, негде!
Мой мозг жестоко обламывает меня даже во сне. Спасибо, дорогой мозг.

Ещё ни один новый год не был для меня настолько тихим, как этот. Всё было скромно до неприличия, особенно — в плане слов. С каждым годом поздравлений становится всё меньше, зато некоторые из тех, что всё-таки присутствуют в жизни, делаются точнее. Быть может, отсутствие слов тоже есть точность. Быть может, я себя успокаиваю. Очевидно, в день рождения следует ожидать того же.
У меня впервые в жизни нет ощущения, и отдалённо напоминающего обновление или присутствие нового начала. Кажется, за него отвечает та самая мишура, которой нет в этот раз, да в доме нет даже ёлки — один фикус на радость кошкам шариками обвешан. И снега за окном нет тоже. Глаз, конечно, не радуется, зато как благодарно откликаются ноги на ходьбу в невесомых, по сравнению с зимними ботинками, кроссовках...
Что до итогов — их много, как никогда, но все они кажутся крайне бессмысленными на фоне основного вывода. 2013 был для меня если не кромешным адом, то непрерывной рутиной на рудниках. Я без сил.
...Но я продолжаю идти. И желаю себе, чтобы ничто меня не подкосило. Не сейчас — не потому, что не хочу, а потому, что есть вероятность не встать.

Это был славный день праздного веселья, особенно приятного безделья и неожиданных разговоров. Разговоров, сопровождающихся столь же неожиданными откровениями, новостями, нахлынувшими воспоминаниями. И разговоров было много, и я устала, и мало что приятнее этой усталости.
Людей когда-то давно и вполне метко сравнили с книгами. Новые ты открываешь в приятном предвкушении новой истории, с надеждой найти часть себя в новых героях, изучаешь взахлёб и жадно, пока не пресытишься немного, и только после сбавляешь обороты. К старым питаешь странную, благоговейную любовь, и бережно и мерно пробегаешься по строкам глазами в попытке найти новый смысл, и снова переживаешь то чувство, когда от удачно стоящих в строке слов по коже бегут мурашки. В обоих случаях — безоговорочно — потрясающе. Жаль лишь, что книг в личной библиотеке порой бывает куда меньше, чем хотелось бы. Новые остаются недочитанными, а старые пылятся или будто сами прирастают к полке.
Но и в этом есть своё очарование.


Прослушать или скачать Freedom бесплатно на Простоплеер

Этот град обречен: до скончания дней
Ему гореть как в огне, как бы вечным огнём.
И Господь посетит эту местность на следующий день,
Через тысячу лет, и найдёт нас уснувших вдвоём.

"Я не ждал здесь кого-то застать", —
Скажет Он, а мы ответим:
"О'кей, мы, пожалуй, пойдем".
"Как назвать этот ветреный край?" —
Нам во след крикнет Он, мы ответим:
"Давай, назови его "Армагеддон".

Днём здесь бывает тихо. Днём здесь бывает тихо. Настолько тихо, насколько это может себе позволить океанский прибой, впрочем, я уже давно отвык обращать на него хоть какое-то внимание. Куда больше меня занимает перешёптывание гальки и песка — кажется, не только под ногами, но и там, далеко впереди, тяжёлое уханье ветра в верхушках сосен, треск мелких сучьев. Всё это складывалось в тишину — не ту, которую я ненавидел всю жизнь — эта заполняет изнутри и каким-то неясным образом умудряется на время законопачивать щели, через которые порой ещё сквозит. Много чего сквозит. Мои никчёмные насмешки над самим собой, особенно едкие чужие взгляды. Воспоминания.
Я прогуливаюсь тут только в пасмурную погоду, объясняя это тем, что меня раздражают яркие блики воды. Иные могут возразить, что серое небо делает море зловещим и грязным, но я, сказать по правде, никогда его особенно не любил. Меня лишь влекла его мощь, а она никогда не слабнет, уж тем более — в холода.
Я переехал около года назад, перестав лелеять надежду, что мои чувства к городу расшевелят, словно тлеющие угли магической, управляемой чем-то невидимым, кочергой. Можно ли было найти человека, который любил Токио больше, чем я? Никогда не задавался этим вопросом, потому что наверняка знал ответ. После выяснилось, что любил я совсем не Токио, а людей, бывших там рядом со мной, и передряги, в которые мы попадали. Мне уже даже не стыдно, что я порой не осознаю очевидных вещей. Так или иначе, абстрактная длань дёрнула вниз гигантский рубильник и обесточила столицу для моих глаз.
В те времена, когда я ещё был послушным ребёнком, меня учили, что это не дело — блуждать в потёмках. А работу, тем более, непыльную, — рассудил я, — нужно делать на свежем воздухе.
К слову, отец, узнав о моём отъезде и том, что я больше не желаю иметь с ним деловых отношений, чуть не подпрыгнул до потолка и, видимо, порывался самостоятельно повязать мне узелок. Кудахчет он, всё-таки, над своим свежесвитым гнездом: возмездия боится, несчастный человек... Я, надо признаться, не отказал себе в любопытстве и взглянул на его второго сына, Такэру, кажется, его зовут, смешной такой мальчишка, крикливый, не то, что я: я многим позже орать научился. А вот на лица мы с ним пугающе похожи. Что ж, породу Мацуды не вытравить.
Живу скромно, из прошлого, пожалуй, одна одежда, и, похоже, это не из-за акцента местное старичьё сразу смекает, что я приезжий. В еде я никогда не был прихотлив, и не то, чтобы поправился с этой размеренной жизнью хотя бы на килограмм — нет, особо не на чем. Из горячительного — только чай. Звучит дико, конечно, но я явно допился в определённый период жизни, и теперь меня страшно крутит, стоит взять каплю в рот. Или я сам себе это вообразил — разница несущественна.
Раз в месяц я хожу на почту, где меня всегда встречает один и тот же работник, с улыбкой раскланивается — он искренне рад меня видеть, ведь я всегда говорю с ним тихо, размеренно и предельно ясно излагаю свою просьбу. Обычно покупаю какие-то безделицы, вроде этих красивых расписных марок за полсотни йен каждая, или открытки — те, которые из тиснёного картона, с ярким большим цветком, — всё это богатство лежит у меня в столе, бумажка к бумажке. И отправляю треть зарплаты в Сэндай.
Я вряд ли рискну сказать, что я счастлив. Но я спокоен — это невозможно оспорить.
Очередная волна расшибается о берег тучей пены и ураганом брызг. Ёжусь, когда меня окатывает с ног до головы чем-то таким, едва различимым в воздухе, но вдруг быстро собираюсь и, подбежав к самой кромке с обманчиво тихим шелестом откатившейся воды, поднимаю с земли корягу, которая кажется мне самой что ни на есть удачной. Отойдя в попытке избежать не самой приятной близости со стихией, отстёгиваю поводок.
— Аппорт!
Палка гулко шлёпается на мокрый песок где-то поодаль, а он смотрит на меня влюблённо-непонимающими глазами и поскуливает. Я опускаю плечи и закатываю глаза, осознавая свою хозяйскую безнадёжность.
— Бакэ, принеси, — цежу я сквозь зубы. «Человеческие» слова он отчего-то воспринимает легче, вот и сейчас — срывается с места, на поиски, с радостным лаем.
Вообще-то я кошатник до глубины души, я вижу в кошках нечто, что напоминает мне себя самого. Лень, например, или сонливость. Да только помимо этих не то, чтобы восхищающих качеств, кошки милы, музыкальны, приятны на ощупь, и, что самое замечательное — мелкокалиберны.
О том, насколько вымахает существо, раньше умещавшееся у меня в двух ладонях, я подозревал менее всего. На фото, да и просто рядом с другими людьми ему подобные почему-то кажутся меньше, но, чёрт возьми, этот пёс просто огромен! Если бы эта белая лохматая громада умела вставать на задние лапы, можно было бы со всей смелостью окрестить её йети. Я, признаться, не всегда с ним справляюсь, точнее, обычно не справляюсь, а дури в нём столько же, сколько живого веса (и жрать он, кстати, продолжает втрое больше меня): молодой ещё. Хотя мне как-то не верится, что это когда-то исчезнет… До сих пор удивляюсь, как мне позволили его держать. Очевидно, только из жалости к моей персоне и из-за того, что живу один.
Почему я всё-таки не взял котёнка, когда твёрдо решил, что нуждаюсь в компаньоне? Что ж, порой я размышляю над этим, иногда представляю, как сижу в кресле и глажу тёплый живой клубок у себя на коленях, развлекаю клубок ненужной смятой бумагой, которая так соблазнительно шуршит, ночью слышу тихое посапывание и мурчание откуда-то со стола. Особенно подробно я представляю это в те дни, когда тащу от багажника новый двадцатипятикилограммовый мешок с кормом, или когда нахожу очередную сумку, предусмотрительно не убранную на ночь на антресоли и теперь разорванную в лохмотья, или когда мою ногу резко находят чертовски привлекательной для сношения… есть много случаев. Бесконечно много.
Я назвал его Бакэмоно. Пару недель колебался, а после всё стало уж слишком прозрачно: его просто невозможно было назвать как-то иначе. Правда, некоторые мои знакомые до сих крутят пальцем у виска, дескать, какой я оригинал. Что уж говорить о случайных прохожих, в присутствии которых я частенько раздираю на улице глотку его кличкой, пытаясь призвать животное к порядку. Животное — к порядку, ишь, чего захотел…
Несётся ко мне с добычей, едва успевает затормозить, хвост — пропеллер.
Палка совсем другая, ну да ладно, главное, что это не ребёнок со свёрнутой шеей или чья-нибудь мелкая шавка.
— Хороший пёс, — выдыхаю и треплю его между ушей, а Бакэ подпрыгивает за моей рукой и явно напрашивается на следующий раунд.
Я не могу ему отказать.
— Неси, — и он пулей улетает вперёд.
Пожалуй, я уделяю слишком мало времени такой большой собаке с таким большим сердцем. Он готов снести меня вместе с дверью по вечерам, когда я возвращаюсь с работы, и прыгает на прогулке едва ли не выше моей головы. По утрам стаскивает одеяло и тычется в лоб мокрым носом. Да и вообще, он почти не отходит от меня, когда мы вместе: с видом паиньки ждёт, пока я ем — иногда, правда, клянчит; смотрит телевизор у меня в ногах; скребётся в стенку ванной, а я запираюсь, потому что знаю, чем может кончиться обратное, словом — подавай ему всё своё время и нервы.
Всё же, что я обычно могу ему дать, помимо бонусного куска хорошего мяса, — вот такие вылазки к морю на выходных. Сказать, что он смертельно им рад — ничего не сказать.
Я только успеваю нахмуриться, когда замечаю, что он возвращается без заветной коряги, но не то, чтобы у меня есть момент для расспросов и разговора по душам: он на полном ходу налетает на меня, успевая в последний момент оторваться от земли и упереться мне в грудь передними лапами. Я пребольно приземляюсь пятой точкой на плотную влажную землю и предсказуемо ору во всю силу лёгких:
— Бакэмоно! Какого хера?!
Больше никогда не надену сюда своё любимое чёрное пальто, к которому и без того липнет любая дрянь…
Я швыряюсь в него самыми страшными проклятиями, которые только знаю, но он даже не удосуживается немного прижать уши, что делает обычно — только счастливо тявкает и без конца лижет мне щёку, чего я, в силу некоторой брезгливости, терпеть не могу: корчусь, уворачиваюсь, но никак не могу отпихнуть.
— Бакэмоно… — страдальчески тяну я в сотый раз, и он, наконец, отрывается.
Я на автомате слегка толкаю его длинную морду, выказывая своё недовольство, но ему всё равно. Он неотрывно смотрит на меня своими большими блестящими, как лакированные пуговицы, глазами и гулко дышит. Порой мне становится жутко от этого взгляда.
Порой…я вижу в нём больше, чем примитивную просьбу сделать что-либо.
Он такой большой и такой бестолковый. Он испортил мне мою тихую размеренную жизнь и идеально отлаженный быт, но я всё равно привязан к нему. Слишком привязан.
Я сажусь перед ним на колени и тянусь вперёд, делая вид, что хочу что-то стряхнуть с его спины, а сам обхватываю его обеими руками.
— Да сиди же ты смирно, — из последних сил давлю я командный голос.
Ведь ты не оставишь меня, если я сам всё не испорчу? Я не испорчу, обещаю.
Утыкаюсь в холодную мокрую шерсть и с трудом выдыхаю. Готов поспорить, что у меня багрово-красное лицо, ведь чувство такое, что меня сейчас разорвёт в клочья. За всё то время спокойствия. За мои забытые воспоминания. И ни одного сна. Ни разу, ни одного, будь он проклят...
— Бакэмоно… — я глажу его глупую белую голову, держась из последних сил.
Прости меня, Бакэмоно.

Ничего нового не случилось: когда я очнулся на диване ближе к полудню, он ещё спал. Он всегда спит без задних ног, подолгу, словно пытается выспаться впрок, если, конечно, не задумывает снова исчезнуть на несколько дней, избежав моих вопросов — чисто формальных, ведь я не могу сделать с этим хоть что-то. До этой ночи я вообще не мог сделать что-то хоть с чем-то, и не то, чтобы это меня угнетало: я привык к этому ровно так же, как к осторожности вне дома и почти беспрерывному изнурительному молчанию внутри него. Я только сделал шаг в направлении, которое показалось мне верным. С определённого момента я, кажется, не вижу альтернатив.

Его звали Масару, я ещё, помнится, про себя подметил что-то про оригинальность его семейки: детей в то время так не называли. Масару был самым обычным мужчиной чуть старше меня и, судя по его одежде в пятничный вечер, работал в самом обычном офисе. Он отнюдь не навязчиво, как это обычно бывает, сел рядом и как-то совсем нетривиально завёл разговор, отчего я, уже пропустивший стаканчик и посему скептически смотревший на мир, позволил ему остаться. Рё не появлялся в моей жизни что-то около трёх месяцев, и я почти убедил себя в том, что мне, наконец, удалось выдавить эту оплошность из своей биографии.
С Масару я переспал в тот же вечер, скажу больше: выступил инициатором в этой затее. По мне, так он вообще одурел от радости — ещё бы, не надо размениваться на лишние слова и телодвижения, тратить время, такое бесценное для людей с жёстким графиком.
Наутро в зеркале я не заметил на себе никаких следов — не передать словами, как я ценил это раньше; я не чувствовал неловкости за свои действия, что бывает крайне редко. Мне хотелось только поскорее, как можно тише, собрать вещи и уйти — подышать свежим воздухом и отравиться первой за день никотиновой дозой, не более.
Он поймал меня в прихожей, почти на пороге: журил с каким-то идиотским снисхождением, сквозь улыбку, предлагал остаться на кофе или хотя бы дать свой номер, и помрачнел только тогда, когда я, вывернувшись, пробормотал что-то лишённое любезности и выскочил на лестничную клетку.
О стыде я вспомнил немногим позже. К моему ужасу, самого Масару это никак не касалось.
А поздним вечером в дверь позвонили. Кудо наотмашь ударил меня в лицо, даже не зайдя в квартиру, правда, долго ждать себя не заставил — шагнув вперёд и подтянув за волосы, добавил ещё, и ещё… То, что он позволял себе в постели, тогда действительно показалось мне детским лепетом и невинной игрой: по крайней мере, я ещё ни разу не боялся недосчитаться зубов, не угваздывал в собственной крови руки и всю футболку. Он учил меня жизни довольно спокойно, с чётко выдержанным темпом речи, будто долго готовился. А вот я, наконец, умудрившись пнуть Рэйдзи ногой в живот и въехать тому по уху, разорался так, как, наверное, сам не думал, что умею. Вначале была тирада про то, что я не мешок с дерьмом, чтобы швырять меня по всей квартире, а после меня совсем развезло, и я заявил, что если этому ублюдку нечем больше заняться, кроме как тем, что не сводить с меня глаз, то он вполне мог бы делать это не из-за угла, а рядом со мной, но, видимо, слишком туп, чтобы до этого додуматься. Выпалив, что кретин ни на что не имеет права, пока неделями шляется чёрт знает где и трахает — я точно знаю! — трахает чёрт знает кого, я сорвал голос и попятился, утирая разбитый рот.
Рё молча смотрел на меня с полминуты, после ухмыльнулся как-то совсем недобро и ушёл. Я, матерясь и проклиная его сквозь зубы, пошёл отмываться в ванную.
Несколько часов спустя он вернулся на машине вместо байка и сказал мне собирать вещи.

Я всегда спал с ним вместе, пусть это частенько и было чревато известными последствиями. Мне просто всегда холодно, не более того. Немудрено, что, отступившись от своей привычки, я страшно закоченел и теперь шаркал на онемевших ногах.
Он лежал на спине и, судя по виду, сам был этим страшно недоволен, но повернуться на бок явно не давало плечо.
Всё это бредни — про то, что во сне чувствуешь взгляды, — я стоял коленями на краю футона и разглядывал Рё уже десять минут, а он даже не шелохнулся.
Недавно я поймал себя на мысли, что только-только научился с закрытыми глазами достоверно представлять его лицо. Зачем мне это нужно? Сейчас, пожалуй, и вправду не за чем, но когда мы не жили в одной халупе, я периодически силился вспомнить в деталях, как же выглядел человек, вносивший разнообразие, пусть и такое жуткое, в моё тоскливое существование. Не выходило.
А ещё, пожалуй, удобно то, что мне больше не приходится притворяться, что я его не жду. Раз он живёт здесь, то я, находясь в квартире в отсутствие Кудо, жду его по факту. По-моему, потрясающе, и перед собой оправдываться не надо.
Я начинаю понемногу узнавать его. Теперь мне известно, какое пиво он любит: нет, не то, что он повадился прихватывать из моего холодильника. Не знаю, любит ли Кудо что-то сильнее, чем пиво: я на полном серьёзе подумываю подогнать ему ящик на день рождения. Он, кстати, младше меня, и я, как выяснилось, совершенно не был готов к такому повороту. Но уже смирился, не дал ему долго злорадствовать.
Осторожно сдвигаю край одеяла и смотрю на покоцанную руку. Царапина, конечно, но промыл он её чёрти как, и выглядит...страшно, что ли. Но это, скорее, от моих воспоминаний. Надо обработать по-человечески, как встанет.
Возвращаюсь глазами к его лицу и ловлю ответный взгляд. Рё порой просыпается неожиданно и совсем бесшумно, это немного пугает, но на сей раз я нахожу в себе силы даже не удивиться.
— Я, — мне определённо надо как-то объяснить своё местонахождение, но в итоге я решаю, что это неважно, — буду чай. Хочешь?
И, не дожидаясь ответа, плетусь на кухню. Не то, чтобы я очень услужлив или заботлив, но не переломлюсь же я, в самом деле.
Пока в чайнике бурлит кипяток, я резюмирую, что знаю о Кудо совсем немного, и то — как-то расплывчато, и что всё это неправильно, пытаюсь взвесить, насколько это вообще необходимо, в общем, маюсь ерундой, чем, признаться, страдаю нередко.
Я вдруг целую его, когда он приходит, после утыкаясь носом в горячую шею, да видно, так проникновенно и убедительно, что Рэйдзи волочит меня обратно в комнату, по пути стаскивая домашние тряпки, и спрашивает, всё ли нормально. Я отвечаю:
— Всё хорошо.
Он только смеётся над тем, как угрюмо это было произнесено, и замолкает, больше не отвлекаясь.
Допивая омерзительно холодный чай на кухне, предлагает сменить квартиру. Я только киваю: мне не привыкать.
Я сделаю всё, чтобы в него не стреляли.

Раньше это была одна из самых ярких песен-ассоциаций на тот треклятый рассказ, а точнее — на одного из персонажей. Притом единственной, неуместной по стилю, но страшно меткой ассоциацией.
Персонаж не то чтобы второстепенный, скорее, довольно рано отходящий на второй план. А я, привыкшая соотносить себя, скорее, с главным героем, никак не могла взять в толк, отчего же мне так нравятся эти слова и мотив.
Оказалось, что песня, в общем-то, не только про эту мадам. Она вообще...про многих мадам, как бы это ни было грустно.


Прослушать или скачать Девушка из харчевни бесплатно на Простоплеер